Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
Шрифт:
С мужеством отчаяния я признался, что на такое путешествие у меня нет денег.
Он сердито посмотрел на меня:
Вы что же, были так небрежны в тратах?
Я, смутившись, заметил, что в последний раз получал гонорар еще полгода назад.
Как это возможно? А что же мой управляющий?.. Он запнулся и задумался, его багровое лицо потемнело
еще больше.
Моя вина. Забыл дать поручение управляющему. Извините.
Он вышел, хотел было распорядиться, но тут же снова вернулся:
Управляющего нет на месте.
Он вынул свой бумажник, покопался в нем пальцами. И тут
Я задерживаю вас, ваше сиятельство. Он заметно смутился:
Если бы вы могли подождать часик. Или, может быть, завтра?
Я поклонился:
Сожалею, ваше сиятельство, что поставил вас в затруднительное положение. Я вовсе не хотел этого.
Неожиданная добродушная улыбка.
Ну, ну, не обижайтесь, мой юный друг. Нельзя быть таким чувствительным, ведь мы оба служим великому делу. Пожалуйста, сядьте и подождите минуту.
И не слушая больше моих возражений, он втиснул меня в кресло и вышел.
Вернувшись, он сказал чуть смущенно:
— Жена дала мне настоящую взбучку. Просила вам передать, что в настоящий момент она бедна как церковная мышь. Но если речь вдет о поэте, она готова на жертвы.
И с этими словами он вручил мне пеструю пачку банкнот.
Два дня спустя я отправился в Петербург, который предстал моим глазам совершенно иным городом, нежели тот, что видел я три года назад.
Иванов женился на падчерице; среды на «Башне» многое потеряли с тех пор, как в них перестал участвовать Кузмин. Он жил теперь у Сергея Судейкина, художника и иллюстратора, расписавшего также стены в «Бродячей собаке».
Судейкин был неподражаем и незабываем. Среднего роста, худощавый, подвижный, жгучий брюнет с головой красивой формы и простой гладкой прической, с насмешливыми, шалопаистыми глазами, слишком яркими губами ехидного рта, с тонким музыкальным слухом, он оказался человеком умным, язвительным, мгновенно парирующим остроты. Он был королем красок. В его пейзажах можно было легко затеряться между попугаями и райскими птицами всех цветов радуги, в этой смарагдовой зелени, в нежной голубизне. Кое-кто побаивался его, ибо отец художника являлся шефом тайной жандармерии. Но мне это было безразлично.
Мы сразу же подружились, и в первый же день он нарисовал мне в мою памятную книгу прелестную, полную иронической аллегории цветную миниатюру: я в своей шикарной тройке в окружении трех масок (Судейкин, его жена и Кузмин), от которых меня оттаскивает красивая обнаженная женщина — Жизнь.
Жена Судейкина Ольга, актриса, выступавшая в Петербурге под фамилией Глебова, была розовощекой блондинкой умопомрачительно соблазнительных форм. Я знал, что между нею и Всеволодом Князевым затеялась страстная любовная игра, что она наведывалась в Ригу и провела у него несколько дней. Судейкину все это не мешало, тем более что у него самого был целый гарем смазливеньких учениц. Зато Кузмину это было досадно, так как он был привязан к красивому юноше.
Профессор Шахматов не имел возражений против составленного Георгом Мюллером соглашения, однако заметил, что не может ответить ему вразумительно, пока не состоится решение академии относительно библиотеки русских
— Вы ведь понимаете, не так ли?
А я не мог ему признаться, что у меня опять нет издателя. Ситуация сложилась фатальная, и бессмысленное ожидание действовало мне на нервы. Впечатление было такое, будто целая свора каких-то мелких бесов, недотыкомок, принялась дразнить человека, чтобы довести его до отчаяния.
Времена и во всем были тогда сумасшедшие. Объявилась, к примеру, некая поэтесса, москвичка, назовем ее Надеждой, которая каким-то образом прослышала про меня и решила с моей помощью напечататься в «Аполлоне» и тем насытить свое тщеславие. И вот однажды она постучалась в мою дверь в отеле «Регина» и чуть не с порога начала обнажаться, демонстрируя свои изрядных размеров прелести, — видимо, так представила себе кратчайший путь в «Аполлон». Пришлось мобилизовать всю свою грубость, чтобы отделаться от настырной соблазнительницы.
Таким было время. Любимая ученица Судейкина, юная черноволосая художница, присвоившая себе имечко «Перпер», утопилась в Мойке, приняв предварительно яд: у нее был роман с красивой женой одного господина, которого тоже, в свой черед, сумела вовлечь в преступную связь. Во
время слишком затянувшейся буколической сцены она и была застигнута этой самой женой. Над казусом посмеялись, но как-то невесело. Потому что всем было не до смеха. Всюду тоска похмелья, всюду неровность и нервность, и безумная, безудержная погоня за деньгами. Казалось, о нравственности все забыли. Искусство и поэзия стали лишь средством заработать как можно больше денег.
Но платить самому по счетам никому не хотелось. Денег-то ни у кого не было. И мысли витали вроде бы далеко. Только о себе самом никто не думал. Потому что ни у кого не было и себя самого.
У всех были одни развлечения.
Глава XI
В Митаве, конечно, все было совсем по-другому, тут люди жили как встарь, как Бог велел, и люди привыкли, но и здесь я не мог влиться в общий порядок. Какое-то предчувствие томило меня, что-то должно было случиться. Дома, разумеется, я не показывал вида, насколько узок мой путь и насколько неверен мой шаг. Мама-то, вероятно, все замечала, она многое предвидела еще заранее. Я же старательно делал вид, что у меня все в идеальном порядке. Но никакого порядка не было и в помине.
Со всех сторон меня уверяли в том, что я поэт, и я сам в это верил, но писал в ящик стола, потому что не находил издателя. Время от времени случались успехи, это верно, но они никогда не давали того, что обещали. Я походил на колокол, забытый на пыльной колокольне, устало беседующий с одними летучими мышами.
Не думаю, чтобы мне когда-либо приходило на ум прекратить начатое, не припомню, чтобы я кокетничал с изъявлениями своей слабости, но внутренне я как-то явно одрях и довольно бесцельно проживал себе день за днем. Ночь за ночью.