Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Иоганнес Гюнтер фон

Свое состояние я пытался обсудить с двумя шотландскими терьерами. Один был стар и мудр, другой юн и напорист, но оба меня не поняли. Ведь они владели только английским. Потом я каждый вечер, а иногда и днем, выводил их на прогулку. Они любили гулять со мной темной ночью.

И она это тоже полюбила.

Глава XII

В конце января на три дня приехал друг Гутенега д-р Отто Райхер, сотрудник историко-художественного архива города Граца. Невысокий, коренастый, с матовыми волосами и серо-голубыми умными глазами, высоким лбом и маленьким ртом над маленьким же, круглым подбородком, Отто Райхер был скорее кондовым штирийцем, чем типичным австрийцем. Ходил он

тяжко переваливаясь. Отец его, служивший в магистратуре Граца, уже умер; мать принадлежала к кругу друзей Розеггера.

За день до нашего отъезда Райхер и Гутенег, который обычно не выходил из дома, исчезли и не появлялись до глубокой ночи. Мы с Эльзи долго катались по городу на автомобиле. На следующий день Гутенег и Эльзи проводили нас с Райхером до вокзала на Чэринг Кросс. Прощание было странным. На Викториа стейшн мы с Райхером пошли в вагон-ресторан. За окном стояла холодная февральская ночь, вся в ясных звездах.

За три дня мы сблизились, что было непросто, потому что едва Гутенег замечал это, как тут же встревал между нами со своими циничными венскими подначками. А Райхер был человек тихий, робкий, замкнутый; говорил заикаясь и так тихо, что иногда ничего нельзя было понять.

О чем говорят в двадцать восемь лет? О литературе. Здесь наши мнения почти во всем совпадали. Но мы много говорили и о Гутенеге. Он был ненамного старше нас — а мы с Райхером почти ровесники — и все-таки казался едва не развалиной. Совсем уже не работал, все только собирался начать. Давно уже ничего не рисовал, за последние годы написал только несколько стихотворений да страниц сорок начатого романа. Роман, без всякого действия, должен был быть автобиографическим, что тогда — как и сегодня — было модно, и состоял, собственно, из ряда афоризмов со слегка снобистским налетом. Типичное место из него — гимн зеленому (а не какому-нибудь там желтому!) шартрезу. Гутенег уже почти ничего не ел; на завтрак выпивал только чашку чая, чтобы потом уже перейти к джину, который едва выносил. Не было вечера, после которого его не доставляли бы в постель в беспамятном состоянии. Он был разбит и одинок. Всего заметнее это было по тому, что в Лондоне у него почти не было книг. Только несколько томов с иллюстрациями Обри Бердслея и, конечно, его «Yellow-Book», несколько английских романов да, странным образом, изданный у Георга Мюллера восьмитомный каталог Хуго Хайна и Альфреда фон Готедорфа «Biblioteca Germanorum erotica et curiosa», свод всей эротической литературы, изданный по-немецки, включая переводы с присовокуплением оригиналов. Не книга для чтения, таким образом, а скорее справочник для ученых, полная библиография эротической (и близкой к ней) литературы.

Правда, в этом каталоге содержалось и несколько книг, к которым Гутенег делал рисунки, так что его имя упоминалось в восьми толстых томах четыре или пять раз.

То есть он еще не расстался окончательно со своим тщеславием, мечтал о будущих успехах. Конечно, мой визит мог бы немного встряхнуть его и, может быть, что-то спасти, но его проспиртованная апатия и три тысячи крон, которые ему ежемесячно присылал отец, были сильнее, чем трепыхания воли.

Отто Райхер рассказывал мне о своих годах учебы в Вене, проведенных бок о бок с Гутенегом. Полагаясь на миллионы отца, Гутенег вел тогда шикарную жизнь, не прикасаясь ни к карандашу, ни к перу. Конец был печальный: отец, оплатив непомерные долги сына, сослал его в Лондон, благо тот был когда-то английским офицером в Египте. А здесь Отто, один-одинешенек, предался утешениям зеленого змия.

Он пригласил меня к себе точно утопающий, хватающийся за соломинку, в надежде, что в моем присутствии сможет снова работать. Но мы лишь вели бесконечные разговоры до глубокой ночи, а если при этом я пытался уговорить его пореже хвататься дрожащей рукой за бутылку, то упрямец, всем назло, хватался за нее еще чаще. И потом хвастал заплетающимся

языком, как много он может выпить. Чтобы его расшевелить, я старался как можно больше работать. Полностью переписал своего «Мага» — в этой новой редакции пьеса была потом напечатана и множество раз поставлена на сцене — и начал переводить пьесы Лермонтова. Параллельно возникали стихи — «Темный град».

Гутенег водил меня в театр, который показался мне, однако, замшелым. Он провел меня по знаменитым криминальным кварталам Лондона, взял с собой однажды в Гайд-парк. А в остальном он пребывал в своей надменной и насмешливой пассивности: по целым дням смотрел на огонь в камине, слушал пошлятину на граммофонных пластинках, пил и курил.

И случилось то, что должно было случиться. Уже через неделю я вынужден был ему сказать, что хочу уехать, потому что молодая женщина в его доме произвела на меня слишком сильное впечатление. Но тогда он стал просто умолять меня как раз теперь-то остаться: тем самым я смогу помочь — и ему, и ей. Должен признаться, что эти уговоры мне даже польстили.

Ее звали Эльзи, Эльзи Вуд. Мы с ней каждый день подолгу гуляли с собаками и вообще много времени проводили вместе. Так я узнал Лондон, то есть местность вокруг Ноттинг Хилла, Бэйзуотера и Кенсингтона. Этот большой, темный город с его лихорадочными главными улицами и причудливыми закоулками, в которых ремесленники занимались своим делом прямо перед своими лачугами, остался мне чужд.

Обо всем этом мы беседовали с Райхером в поезде, а потом и на пароходе, на который сели в Фолькстоуне. В ночи светили высокие звезды, слегка покачивало, а мы с серьезнейшими минами пили французское шампанское на брудершафт.

Отто Райхер доверительно сообщил мне, что приехал в Лондон, чтобы посмотреть, нельзя ли с моей помощью вернуть Гутенега к жизни. Кроме того, он надеялся оторвать от него Эльзи, попросив ее руки. Да, вот так это было.

Гутенег ему признался, что он, собственно, любит подружку Эльзи, танцовщицу. За день до нашего отъезда они с Гутенегом ходили в театр, где она танцевала, и после представления во время длинной беседы Гутенег сделал ей предложение, которое она не отклонила. Она совершенно другого типа, чем Эльзи: черноволосая, с сильной, кажется, волей. Однако теперь он, Отто Райхер, видит, что Эльзи нашла меня. Так что ему придется уйти, сказал он спокойно и без всякой горечи.

Неудивительно, что такие увесистые признания повели к большой дружбе. Той ночью на корабле мы не ложились спать. В Голландию прибыли уже на рассвете. Но спать совершенно не хотелось.

У меня был железнодорожный билет до Берлина, у Райхера — до Граца через Мюнхен. Но когда мы пересекли голландско-германскую границу, я выбросил свой билет и решил поехать с Отто Райхером до Мюнхена. Таким образом, у нас впереди были еще одни сутки дорожного братства. Святого, трезвого опьянения.

Отто Райхер предложил мне уговорить Эльзи переехать в Грац, к его матери, где ее самым радушным образом примут; а потом и я должен буду непременно приехать в Грац. Раз уж я все равно хочу покинуть Россию, — ему этот вопрос показался решенным, — то лучшего места, чем Грац, мне все равно не найти. Жениться и начать свою жизнь на Западе лучше всего там.

В двадцать восемь лет подобные повороты судьбы кажутся чем-то совершенно нормальным. Я согласился без колебаний. Все было так трогательно, что я не мог принять другое решение. Когда мы расстались в Мюнхене, где я купил себе билет в спальный вагон до Берлина, я был уверен, что обрел друга на всю жизнь. И теперь, пятьдесят четыре года спустя, я с большим чувством вспоминаю это поэтическое путешествие по Голландии и Германии.

В Берлине я первым делом отправил два толстых письма в Лондон, которые определили мою жизнь на ближайшее время: одно — Эльзи, с просьбой перебираться как можно скорее в Грац, другое — Гутенегу, с требованием отпустить ее.