Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
Шрифт:
И все же «Весенняя песнь литовской девушки» Шопена олицетворяла для меня сам дух музыки.
«Пост искусства», который я тогда выписывал так же, как и «Литературное эхо», обратил мое внимание на Хуго Вольфа. А вот к Рихарду Штраусу я был равнодушен, как и к Рихарду Вагнеру (к его музыке не испытываю трепета и по сие время).
С Лизой я так легко находил общий язык потому, что она была не только музыкальна, но и вообще расположена к искусствам. Она читала стихи — те же, что и я, читала пьесы — те же, что и я, она читала и — большая редкость — произведения стихотворного эпоса. А кроме всего прочего ей нравились мои стихи.
Ее муж соглашался с ее оценкой. В то время в выпускном классе мы снова возобновили
Наш школьный журнал выходил, разумеется, в одном единственном рукописном экземпляре. Но он нравился всем, поэтому мой свояк решил сделаться настоящим издателем для нас, юных прибалтов. Он надумал собрать все лучшее, что мы написали, и, после того как мы окончим школу, выпускать ежегодник с нашей писаниной.
На его квартире мы устраивали настоящие поэтические чтения, а однажды поставили даже — почти навскидку — пьесу австрийца Пауля Буссона, ныне забытого.
Стихи возникали словно сами собой и постоянно. Я писал их параллельно с поистине нескончаемой драмой «Послушник», за которой последовала социально-критическая трагедия. Стихи были неважнецкие, потому как рифмовал я весьма небрежно. Но я писал их в немыслимом количестве, писал незнамо для чего, повинуясь како- му-то темному закону.
Почему вообще пишут стихи?
Об этом немало говорится и зубоскалится, но факт остается фактом: стихи писали или пели всегда, стихи стары как мир, они не отделимы от истории культуры.
Нас окружают тайны. Физика от десятилетия к десятилетию становится все сложнее и уже не обходится без метафизики, как об этом свидетельствует Эйнштейн. Однако к разгадке гравитации, которая всюду нас окружает, никто еще толком не приступал. Математики оперируют четвертым, а то и пятым или еще каким-нибудь измерением, будучи не в силах себе представить, что это, собственно, такое. А как обстоит дело с материей сна, о которой столь убедительно поведали Донн и Метерлинк? А с материей слова? Оно ведь обладает куда большим действием, чем простое посредничество между людьми, ради которого оно якобы возникло. Побочное воздействие слова может быть неизмеримо более значительным, чем его прямое рутинное применение.
Может, это и притягивает поэтов к слову? Может, оттого они и бегут в слово? Эта попытка укрыться в слове походит на некое магическое действо, почти сакральное, ибо в стихах поэт поднимается над самим собой. Но куда?
Еще и еще раз спросим: почему же писали и пишут люди стихи, когда, по-видимости, то же самое, и даже точнее, можно выразить в прозе? Признается ли таким образом некая большая стабильность того, что изложено стихами? Или более решительное воздействие? Или большая длительность, сохранность высказывания, коему придается некое магическое, граничащее с несказанным значение, нечто, превозмогающее рамки реального? Не является ли поэзия метафизикой слова? Как мне представляется, вопрос о том, почему пишут стихи, не поставлен даже в историческом плане, не говоря уже о вопросе, когда, в каких обстоятельствах стихи возникают. Над загадкой того, как возникают стихи, бился всякий большой поэт. Есть немало сокровенных и неожиданных поэтических признаний на этот счет, но сколько-нибудь общезначимого, убедительного ответа, как мне кажется, нет до сих пор.
Мне лично представляется, что развитие стихотворения можно сравнить с таким сакральным действием, как молитва.
Неизъяснимо, неотразимо, неостановимо, как земное тяготение.
Один мой земляк, ныне уже забытый поэт барон Карл фон Фиркс (1828–1871), написал об этом четверостишие,
Тайны мира нет нигде,
Ни здесь, ни там:
Она раскачивается, как дитя,
На словах, что даны лишь поэтам.
Конечно, сказать о том же самом можно было в более изящной форме, особенно с современной точки зрения, но можно ли сказать более метко? Не содержится ли здесь истина, не утрачивающая со временем своего значения?
В короткое время составился изрядный запас стихотворений, и меня, как, видимо, всякого начинающего поэта, охватило нетерпеливое желание увидеть свои стихи напечатанными. Действовать я начал с осторожностью, тайком, так как мне не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал об этом. Вероятно, какие-то из моих рукописей мне возвращали, но нашелся и некий молодой австриец из Клостернойбурга под Веной, который напечатал пять моих стихотворений в своем альманахе; затем другой, из Берлина, взял несколько для своего журнала «Хохланд» — не путать с тем католическим «Хохландом», который издавался в Мюнхене, — и затеял со мной переписку, которая льстила моему самолюбию. В митавскую газету, напечатавшую мою юмореску, я, конечно, не мог посылать стихи, если хотел сохранить свою тайну от родственников.
С момента трагического окончания Бурской войны прошло всего несколько лет, как разразилась война другая, которая касалась всех нас, — Русско-японская. В феврале 1904 года хищнический авантюризм нескольких влиятельных русских, стакнувшихся к тому же с некоторыми нечистоплотными великими князьями, привел к вооруженному столкновению на русском Дальнем Востоке. Японцы перешли в наступление, нанеся русскому флоту чувствительные поражения. (Ту же тактику они применили во Второй мировой войне по отношению к американцам на Гавайях.) Русским нужно было напрячь все свои силы, чтобы восстановить свой престиж на Востоке, тем более что японцев дотоле никто не принимал слишком всерьез. В России шла лихорадочная мобилизация. Война коснулась и нашей семьи. Мой брат Карл, у которого незадолго до того умерла жена, вызвался служить в армии добровольно, хотя как старший сын не подлежал призыву. Но он хотел, что тогда было возможно, заменить своего друга, который только что женился. Карл попал в штаб генерала Ренненкампфа. Я восхищался своим братом, поступок его был тем более поразителен, что он был человеком вроде бы тихим, ничем не выдающимся. Он служил тогда в канцелярии городской управы, и ему было обещано, что он снова получит свою должность, как только вернется. В целом военный поход, несмотря на известные тяготы, пошел ему на пользу: через три года он вернулся заметно возмужавшим.
У нас война чувствовалась мало. Разве что сводили нас всей школой в русскую церковь — помолиться за победу, что нам показалось смешным. Не думаю, однако, чтобы мы желали победы японцам — их у нас недолюбливали. Тем не менее было странно, что такая могучая империя, как Россия, проигрывает сражения каким-то «японезам», что она вступила в войну, как видно, совершенно неподготовленной. Но особенно обо всем этом мы не задумывались; мне кажется, никто в мире тогда и предполагать не мог, чем все это может кончиться.
Для меня настало время готовиться к выпускному экзамену. В мае должно было выясниться, достаточно ли я образован для аттестата.
Непредвиденное происшествие спутало все мои карты.
Наш директор, господин фон Кульберг, толковый математик из немецкой семьи, достиг пенсионного возраста, и его должны были проводить на заслуженный отдых во время торжественного заседания в нашем клубе. Мои товарищи приступили ко мне с уговорами, чтобы я сочинил на сей случай стихи. Я согласился, но наш учитель немецкого предупредил меня, что торжественный акт нельзя проводить на немецком языке.