Жизнь наградила меня
Шрифт:
А это ничтожество, знаете, что отвечает? «Генетическая теория, мамуля, как всем недавно стало известно, – служанка международного империализма, – вредна, вульгарна и антинародна. Но ты не горюй. Лермонтов тоже в математике не тянул».
– Наверное, ваш сын талантливый поэт? – осмеливалась вставить я.
– Как же, как же, – она вытаскивала из кармана смятую бумажку. – Слушайте, я это с его стола украла.
А сердце тянет к ласке человечьей,Но друга– Обратите внимание, мой щенок жалуется на одиночество. И это после того, как я купила ему на барахолке калоши. Правда, жулики, как всегда, всучили хлам, одна оказалась на полтора сантиметра больше другой, но если напихать газет… Ну-с, как там на Шипке? – спохватывалась она.
На Шипке было паршиво.
– Стыдись, Давидович, ставлю тебе «лебедя»… Ты у нас ведь увлекаешься балетом, так что к концу четверти у тебя будет «Лебединое озеро». И не забудь показать дневник отцу, а не мамочке-заступнице.
– С чего вы взяли, что мамочка – моя заступница? Она никогда меня не выгораживает.
– Неужели? Тогда расскажу наблюдение из жизни. Не перебивай и не противоречь. В прошлой четверти ты на литературе свистела? Свистела. На перилах каталась? Каталась. Вам на химии яйца для опытов выдали, а ты в лаборатории глазунью сделала? Сделала. На физкультуре эпилептический припадок изобразила? Изобразила. Всех твоих пакостей не упомню, но за две недели у тебя в дневнике было одиннадцать замечаний. И все подписаны родителями. То есть наивная Зоя Васильевна так думала. Я говорю ей: «Вызови родителей, девушка с цепи сорвалась». А она мне: «Родители знают, они же подписывают дневник». Так я твоей матушке собственноручно позвонила… Продолжать дальше?
– Не, Мария Григорьевна, не надо.
Разумеется, родители были не в курсе моих подвигов. Дневник, испещренный замечаниями вдоль и поперек, я подписывала сама. Математичка потребовала, чтобы я без родителей в школу не являлась.
Когда мы с мамой вошли в учительскую, там не было никого, кроме этой ведьмы.
– Почему не обращаете внимания на свою девицу? – спросила она и сунула дневник маме под нос. – Почему не реагируете? Она же вырастет уголовницей.
Мама уставилась на замечания и «свои» подписи, потом мельком взглянула на меня.
– Это вы подписываете дневник? – спросила Мария Григорьевна прокурорским тоном.
Минутная пауза, мама собиралась с духом:
– Да, это я… Извините, Мария Григорьевна, что мы до сих пор не приняли мер. Я обещаю поговорить с Людой очень серьезно. Надеюсь, она больше нас так огорчать не будет.
Мы вышли в коридор, и мама с горечью сказала:
– Как мне стыдно, что моя дочь оказалась мелкой трусливой дрянью…
– Садись, Давидович, мне надоело на тебя смотреть. Так-с, а теперь обратимся к Козиной, к монашке нашей. Кстати, где ты вчера уроки готовила?
– Дома, где ж еще? – басит Козина.
– Подумать только, я обозналась. Иду себе, знаете ли, из агитпункта. Луна сверкает, звезды блестят. На углу Марата и Разъезжей стоит Козина в обнимку с прекрасным юношей. На голове у Козиной шляпка…
– Не юноша это вовсе, – канючит Козина. – Какой же это юноша, когда это мой отец!
– Ты шутишь! – пораженная Мария Григорьевна откидывается на спинку стула. – Папочка, говоришь? Чудесно сохранился, больше восемнадцати не дать. Садись, деточка, и попроси красавца папочку проверять твои уроки. А пока что – два!.. Ну-с, а как дела у Петровой? Дела у Петровой – швах! Ах ты, бедняжка убогая! В голове не мозги, а гороховый суп, но… железнодорожный вагон старания. Куда же ты после школы подаваться будешь? Надеюсь, не на мехмат?
– Не-е, я в ветеринарный.
Мария Григорьевна одобрительно кивает.
– Зверей лечить – святое дело. Обещаю за это четверку в аттестате… Исключительно за благородство души. Но к высшей математике не приближайся. Убьет!.. А Шерер, смотрите, молодчина какая, что-то вразумительное накалякала. Я вижу тут проблески мысли. – Мария Григорьевна подходила к доске и внимательно разглядывала Шеркины каракули… – Способная ты бестия, но преждевременно не ликуй! Хоть и есть у меня искушение поставить тебе «отлично», но я не поддамся. Завтра вызову тебя снова, чтобы ошибочки не вышло.
У доски оставалась Ручкина, и Мария Григорьевна, глядя на ее испачканный мелом нос, скорбно трясла головой:
– А тебе учиться плохо просто срам. Ты же в отдельной квартире живешь. Папаша твой адвокат, небось, яблоки каждый день кушаешь?
Уличенная в «кушании» яблок, Ручкина в слезах теребит передник.
– Тройку я тебе поставлю для разнообразия, потому что рука бойцов колоть устала. Но вообще это не класс, а паноптикум. Садись.
Господи! Как мы боялись и ненавидели ехидную старуху. Хотя, наверное, она была хорошим учителем. На вступительных экзаменах в институты математику не провалил никто. Ну а что за судьба выпала на ее долю, мы и знать не знали…
А было Марии Григорьевне в то время сорок три года. Муж ее погиб на фронте. Она ютилась в одной комнате с парализованной матерью, сыном и двумя девочками-близнецами, дочерьми умершей в блокаду подруги. И кормила всю эту ораву на свою жалкую учительскую зарплату. А в 1956 году, во время венгерских событий, посадили ее сына. Он уже был студентом филфака и прочел на собрании антисоветские стихи. На следующий день Марию Григорьевну выгнали с работы…
Самым презираемым существом в школе считалась учительница французского языка Фрида Наумовна. В несвежей, но затейливой блузке, с отвислыми щеками и перепудренным, словно отмороженным носом, она втискивалась в класс бочком, и глазки ее боязливо бегали в ожидании очередного подвоха. «Bonjour, mes enfants», – тихо говорила она в пространство, ибо класс гудел и ходил ходуном. Les enfants не замечали ее присутствия. Фрида начинала кашлять, стараясь привлечь к себе внимание. Куда там! Как выстрелы, хлопали крышки парт, под потолком летали бумажные птицы, Надька Коптева выплясывала на подоконнике яблочко, из шкафа слышался стук швабры и глухой вой. Мы брали реванш за унижение на математике. И Фрида пускалась на хитрости. Для начала она взывала к состраданию: