Жизнь некрасивой женщины

Мещерская Екатерина Александровна

Сияющий и беспрестанно улыбающийся Алексеев был в зале со всеми своими друзьями.

Наконец в порядке разбора дела судья вызвал меня. Я встала. Он спросил меня, правда ли, что Алексеев угрожал мне и маме, а если да, то в какой форме?

— Он угрожал нам не раз, — ответила я, — при малейшем удобном для этого случае, а именно когда дома не бывало моего мужа и свидетелей. Подтвердить это может только моя мать, которая не может быть свидетелем, а так как я не имею возможности доказать вину Алексеева, то судите меня так, как полагается по советскому закону.

— Мы будем вас судить так, как вы этого заслуживаете, — мягко заговорил он, — но прежде прошу вас вспомнить последний случай, когда Алексеев угрожал

вам. Рассказывайте не торопясь, как будто у вас по этому делу есть свидетели.

Мне не пришлось долго напрягать свою память, последний случай угрозы произошел совсем недавно.

— Мы все готовим себе пищу на печках-времянках, — начала я рассказ, — дрова лежат в сараях в глухом подвале. Несколько дней тому назад мы с мамой взяли колун, мешок для дров, свечку и спустились в подвал. Алексеев, очевидно, видел, как мы вышли из кухни к черному ходу, и тотчас последовал за нами. Только мы стали колоть дрова, как при свете огарка перед нами появился Алексеев. Вам известно, что на полушубке он носит ремень с револьвером в кобуре?.. «Ну что, сволочи, дрова колете?» — спросил он. Мы с мамой не ответили, продолжая работать. «Мы еще не то заставим вас делать! — не унимался Алексеев. — Скоро будете нам уборные чистить!..» Тут мама не выдержала и стала просить, чтобы Алексеев оставил нас в покое и ушел, на что последний ответил: «Да знаете ли вы, что я могу вас тут обеих прикончить? И даже не отвечу за это! В газетах писали об одном случае, как член партии Латис»…

— Не Латис, а Мартис! — завопил со своего места Алексеев.

Судья позвонил, призывая Алексеева к порядку.

— Ну, может быть, и Мартис, — согласилась я. — Так вот, этот самый Мартис узнал в одном проходившем мимо гражданине своего врага, бывшего графа (фамилию не помню), и выстрелом в упор убил его. За это Мартис не понес никакого наказания, и если он также пристрелит нас здесь обеих, то Республика скажет ему за это только спасибо… «Какой благородный подвиг! — ответила мама. — В глухом подвале убить двух беззащитных женщин! Только на такое геройство вы и способны!» Вслед за этим от Алексеева последовали всякого рода оскорбления.

— Это все? — спросил судья.

— Все…

— Почему вы перебили рассказ обвиняемой? — обратился судья к Алексееву.

— Потому что я говорил другую фамилию, а она перепутала, вечно все врет… перевирает…

— Значит, вы ей об этом случае рассказывали?

Алексеев молчал.

— Рассказывали или нет? — настаивал судья.

— Ну, положим, что рассказывал, но ведь это еще далеко не угроза? — вопросом на вопрос ответил Алексеев.

— По вашим взаимоотношениям с Мещерскими нельзя предположить, что вы рассказывали им этот случай в дружеской беседе, — пристально глядя на Алексеева, сказал судья. — И кроме того, налицо странная аналогия: член партии стрелял в «бывшего», а ведь Мещерские тоже являются «бывшими»…

Я не помню точно, как в дальнейшем разворачивался ход дела, помню только одно: я не верила своим ушам, мне казалось, что дело ведет не судья, а мой защитник. Алексеев был пойман на слове, и в дальнейшем судья сумел заставить Алексеева признаться в том, что тот рассказывал нам об этом случае в подвале.

Алексеев категорически отрицал только то, что угрожал нам лишением жизни.

Военный трибунал меня оправдал, и к двенадцати дня мы были уже дома. После обеда мама пошла к Пряникам рассказать об исходе суда, тетка стала убирать со стола посуду, а я бросилась на постель и в первый раз за много дней уснула крепким сном…

Я была разбужена странными звуками. Казалось, в коридоре кто-то толкался, прыгал, бегал, падал…

Я прислушалась и ясно услышала удары и приглушенные ругательства. Сон мгновенно меня покинул.

— Тетя! — крикнула я и разбудила прикорнувшую на диване Анатолию. — Скорее! Скорее! — И мы выскочили в коридор.

Не

давая Алексееву и Кантору выйти из коридора, Васильев избивал их. Его лицо в нескольких местах было в ссадинах и кровоточило. Зато лицо Кантора было настолько залито кровью, что невозможно было понять, что именно разбито. У Алексеева кровь на лице смешалась с грязью: видимо, Васильев возил его лицом по полу. Предчувствуя, что бой идет не на жизнь, а на смерть, мы с теткой бросились между дравшимися. В это время кто-то дал Васильеву подножку, и он упал. Алексеев и Кантор устремились к двери Кантора. Я очень боялась, что дравшиеся пустят в ход оружие, ведь у брата Кантора оно было так же, как у Алексеева и Васильева, но драка возникла случайно, и револьвера ни у одного при себе не было. Кроме того, как бы ни был озлоблен Васильев, но, согласно своей открытой натуре, он бился честным рукопашным боем, в то время как подлость Алексеева была мне известна: он способен был выстрелить в спину.

Я успела спихнуть один из сундуков старушки Грязновой, нагроможденных друг на друга в коридоре. Сундук тяжело сполз, завалив дверь Кантора.

— Пристрелить его, как собаку!.. — прошипел Кантор, стараясь оттянуть сундук от своей двери, а суетившийся около Алексеев только мешал ему, и оба они в волнении тащили сундук в разные стороны.

Васильев услышал реплику Кантора.

— Ах так!.. — прорычал он.

Поднявшись с пола, он одним могучим рывком оторвал от стены большую дубовую вешалку с остро торчащими костылями. Пыль от осыпавшейся штукатурки белым удушливым облаком стояла в воздухе. Держа в руке вешалку, Васильев приближался, чтобы одним ударом размозжить головы своим врагам. Лицо его было страшно, глаза налились кровью, в то время как сжатые губы были совершенно белыми.

Мы с теткой поняли, что убийство неминуемо, и, как будто сговорившись, бросились к Васильеву и вцепились в вешалку. Воспользовавшись этим, Алексеев с Кантором успели скрыться.

Не знаю, каким образом нам удалось втащить Васильева в комнаты. Может быть, этому способствовало постыдное, на взгляд Васильева, бегство его врагов. Этим они признали свое поражение.

28

Трудно передать, что мы все испытывали после этого побоища. Я прекрасно понимала, что иначе Васильев поступить не мог, что он мстил за меня, но уродливая форма, в которую все это вылилось этот мордобой, площадная брань, смесь крови и грязи, — вызывала во мне душевную и физическую тошноту, которая переходила в чувство бесконечного отвращения к Васильеву.

Что касается мамы, то она готова была умереть от отчаяния. Опять она стала говорить о том, как «бедный князь переворачивается в своем гробу». Она была обеспокоена тем, что портреты наших предков, висевшие на стенах, видят и слышат неподобающие сцены и слова. Она твердила о том, что стены нашего дома опозорены и что в довершение всего от меня должен родиться «полукровка».

Эти длинные монологи, не лишенные театрального драматизма, произносились ежедневно.

Как ни странно, но после «побоища» ни Алексеев, ни Кантор не жаловались. Но Васильеву этого было недостаточно. Когда не было свидетелей, он давал проходившему мимо врагу зуботычину, ловя то одного, то другого, то третьего.

«Что ты делаешь? — в отчаянии спрашивала я его. — Разве это форма борьбы? Ведь ты даешь им против себя же козыри!.. И зачем? если ты кого-нибудь из них изуродуешь неужели это может принести тебе удовлетворение? Я прошу тебя прекрати это тупое избиение, если не ради меня то хотя бы ради нашего ребенка, который должен родиться…»

Но Васильев ходил по квартире словно разъяренный, рассвирепевший зверь. Я никогда больше не видела его ясного, «голубого» взгляда, все хорошее, непосредственное, детское вместе с открытой улыбкой навсегда в нем исчезло.