Жизнь некрасивой женщины
Шрифт:
Я вернулась домой опечаленная, заперла дверь и поняла, что мама осталась ночевать у Пряников. Как грустно, как скучно мне стало!.. Часы бежали, а спать совсем не хотелось, на душе была тревога, и неотвязные мысли не давали мне покоя: неужели я никогда не налажу самостоятельной жизни, своего заработка, не приобрету профессии?.. Сколько еще времени придется скрываться от Васильева, и оставит ли он меня когда-нибудь в покое?.. Куда уехать от Евгения Николаевича, из его комнаты, от его уроков и «великодушия»?.. Как выпутаться из создавшегося двусмысленного положения?
Едва
Выпрыгнув из постели, я побежала к двери.
— Кто?
— Это я, — послышался голос Евгения Николаевича.
— Я еще в постели. Что за фантазия явиться в такой ранний час?
— Откройте! Мне необходимо войти, у меня дело! Слушайте, — он перешел на ломаный немецкий язык, — не привлекайте внимания посторонних пререканием у дверей. Поймите, наконец, что у меня важное дело!.. Мне нужны сию минуту кое-какие чертежи из ящика. Я не пришел бы так рано, если бы в этом не было надобности. Накиньте что-нибудь и откройте мне. Наконец, вы же можете уйти во вторую половину комнаты…
Эти доводы, серьезный тон и даже деловитая раздраженность, с которой он говорил, вполне меня убедили, к тому же мое сопротивление было похоже на какое-то дешевое кокетство, и мне от этой мысли самой стало неприятно.
Отперев дверь и крикнув: «Подождите минутку», я пробежала во вторую часть комнаты, так называемую спальню, и быстро юркнула под одеяло.
Я слышала, как Евгений Николаевич вошел, выдвинул ящик стола, как шелестели под его руками бумаги. Потом он стал меня о чем-то спрашивать, и я заметила, что его голос звучит как-то странно… Неужели?! Но не успела я еще последовать сознанием за своей мыслью, как Евгений Николаевич оказался около меня, и начала разыгрываться самая безобразная и отвратительная из сцен.
О, он был не Васильев, и я была не та юная Китти, пойманная уже однажды врасплох!
Я избила его по щекам и вышвырнула вон.
Потом заперла дверь и долго горько плакала от возмущения и обиды. Наш «рыцарь» и «спаситель» оказался весьма пошлой личностью. Я поняла, что вчера, выйдя от меня так поздно, он увидел, что трамваи стоят, и совершенно правильно рассчитал, что мама не вернется ночевать на Сретенку. Он решил нагрянуть чуть свет, разыграть деловую сцену у дверей и застать меня врасплох.
Часов в двенадцать дня наконец вернулась домой мама. Я ей тут же все рассказала. Мы долго советовались. Она поняла, что необходимо искать немедленно хотя бы временного крова. Но тут меня подвело больное сердце. Я слегла не на один день. Едва поднимала голову с подушки, как начинались рвота и головокружение. Боли в сердце не прекращались. Три дня я жила на камфаре. Мама совсем потеряла голову, и во всех хлопотах позволяла принимать участие Евгению Николаевичу, который не отходил от постели, чем приводил меня в бешеное состояние, но я не могла произнести ни слова, настолько силы оставили меня.
Только через неделю я стала
Я продала свои часы XVIII века с двумя миниатюрами, осыпанные жемчугом, для того чтобы на эти деньги перевезти мебель обратно на Поварскую, а сама решила с мамой у кого-нибудь временно поселиться. Выбор пал на Анету, которая когда-то помирила нас с мамой.
Должна сказать, что маме не хотелось уезжать со Сретенки, и она неплохо относилась к Евгению Николаевичу. Она боялась высказать мне свое настоящее мнение, но в душе была на стороне Евгения Николаевича. «Он умен… образован… он любит тебя…» — часто вырывалось у нее.
36
Я мечтала только об отъезде. В поздний зимний вечер я отправилась к Пряникам. Анета жила в том же особнячке, только в мезонине, рядом с чердаком.
Я знала, что Анета возвращается со службы поздно, и поэтому только в десятом часу сошла с трамвая на Арбатской площади.
Передо мною все время стояло лицо Михайлова. Этот чеховский интеллигент с синими глазками, темными ресничками и мефистофельской бородкой был мне омерзителен. Я вспоминала его неловкие движения, глупые слова, дрожащие руки, хорошенькое личико… Господи!.. в какую грязь я попала!.. Ника, Ника… если бы только не твое пьянство… впервые вдруг щемящая нежность шевельнулась в моем сердце…
В это время я вошла в большой, покрытый снегом двор, и… мне навстречу из темного четырехугольника пряниковских дверей шагнула знакомая высокая фигура в рыжей дохе…
— Курчонок!
— Ника!
Воздух засвистел в ушах. Сильные руки высоко подняли меня в воздух. Поцелуи посыпались на лицо, волосы, шапку, воротник, шубу. Я горько заплакала и уткнулась в его широкую грудь.
К Анете я, конечно, не попала. Мы сидели в знаменитом арбатском ресторане-подвале. На столе передо мной дымилась горячая свиная отбивная, но я не могла думать о еде.
Липкая, грязная паутина, в которую я попала, была настолько омерзительна, и я была так счастлива вновь увидеть Васильева трезвым, хорошим, задушевным, каким его встретила, что я не могла даже говорить. Слезы катились по щекам.
Васильев только что прилетел из Ташкента и прямо с аэродрома поехал к Пряникам в надежде узнать что-нибудь обо мне, а я в это время шла к Анете; так мы и встретились…
— Что ты со мной сделала? — говорил он с ласковым укором. — Ведь я чуть с ума не сошел, когда ты меня бросила! И куда ты от меня убежала? Как следы свои скрыла?.. Ведь я не мог тебя разыскать. И теща тоже в бегство пустилась, вот старая ведьма!.. Ну, скажи же мне, где ты? Что с тобой?
— Ника, я расскажу тебе все, чистосердечно, но только при одном условии: чтобы все, кого я буду упоминать в рассказе — и хорошие, и плохие, — оставались бы в полной безопасности, чтоб ты никого из них пальцем не тронул.