Жизнь ненужного человека
Шрифт:
– Пришло н-наше время...
Уже кончали дело, один за другим отходили с мостовой на тротуары, рябой парень вытирал руки овчиной полушубка и хозяйственно спрашивал:
– Кто взял его пистолет?
Теперь голоса звучали утомлённо, неохотно. Но на тротуаре, в маленькой группе людей у фонаря, был слышен смех. Обиженный голос горячо доказывал:
– Врёшь - я первый! Как он упал - тут я его сапогом в морду...
– Первый извозчик Михаила навалился, а потом я...
– Михаиле пуля в ногу попала...
– Ежели не
Эти, отведав вкуса крови, видимо, стали смелее, они оглядывались по сторонам несытыми глазами, с жадностью и ожиданием.
Среди улицы лежал бесформенный тёмный бугор, от него по впадинам между камней, не торопясь, растекалась кровь.
"Вот как они!" - тупо думал Евсей, следя за красными узорами на камнях. В тёмно-красном дрожащем тумане перед глазами Евсея явилось волосатое лицо Мельникова, негромко и устало прогудел его голос:
– Вот - убили...
– Скоро как...
– Утром тоже одного убили...
– За что?
– Говорил... Чашин в живот ему выпалил...
– За что?
– повторил Евсей.
– Обманывают они... Подложный манифест... Народу ничего нет...
– Это всё Сашка выдумал!
– сказал Климков тихо и убеждённо.
Мельников тряхнул головой, поглядел на свои большие руки и каким-то пьяным голосом пробормотал:
– Кто-нибудь всегда обманывает... Яшка - помер?
Он вошёл в вагон, наклонился и, легко подняв Зарубина, положил его на лавку, лицом кверху.
– Помер... Вон куда попало...
Евсей искал на лице Зарубина шрам от удара бутылкой, но не находил его. Теперь над правым глазом шпиона была маленькая красная дырка, Климков не мог оторвать от неё взгляда, она как бы всасывала в себя его внимание, возбуждая острую жалость к Якову.
– У тебя пистолет есть?
– спросил Мельников.
– Нет...
– Вот, возьми Яшкин...
– Не хочу, не надо мне...
– Теперь всем это надо!
– просто сказал Мельников опустил револьвер в карман пальто Евсея.
– Вот, - был Яшка и нет Яшки...
"Это я его отметил для смерти!" - думал Климков, рассматривая лицо товарища. Брови Зарубина были строго нахмурены, чёрные усики топорщились на приподнятой губе, он казался раздражённым, и можно было ждать, что из полуоткрытого рта взволнованно польётся быстрая речь.
– Идём!
– сказал Мельников.
– А он, - они как же?
– спросил Евсей, с усилием отрывая глаза от Зарубина.
– Полиция приберёт, - убитых подбирать нельзя - закон это запрещает! Пойдём куда-нибудь - встряхнёмся... Не ел я сегодня... не могу есть, вот уж третьи сутки... И спать тоже.
– Он тяжко вздохнул и докончил угрюмым равнодушием: - Меня бы надо уложить на покой вместо Якова.
– Всё губит Сашка!
– сквозь зубы проговорил Евсей.
Они шли по улице, ничего не замечая, и говорили каждый о своём подавленными голосами, оба точно пьяные.
– Где верное?
– спрашивал Мельников,
– Вот видишь - убили двух, - говорил Евсей, напряжённо ловя непослушную мысль.
– Сегодня, надо думать, много убито...
Мельников долго молчал, потом вдруг погрозил в воздух кулаком и сказал решительно, громко:
– Будет! Взял я грехов на себя довольно. За Волгой есть у меня дядя, древний старик, - вся моя родня на земле. Пойду к нему! Он - пчеляк. Молодой был - за фальшивые бумажки судился...
И, снова помолчав немного, шпион тихонько засмеялся.
– Что ты?
– досадливо спросил Евсей.
– Всё забываю, - три года назад дядя-то помер...
Незаметно дошли до знакомого трактира; у двери Евсей остановился и, задумчиво посмотрев на освещённые окна, недовольно пробормотал:
– Опять люди... Не хочется мне идти туда.
– Пойдём, всё равно!
– сказал Мельников и, взяв его за руку, повёл за собой, говоря: - Мне одному скучно будет. И боязлив я стал... Не того боюсь, что убьют, коли узнают сыщика, а так, просто - жутко.
Они не пошли в комнату, где собирались товарищи, а сели в общей зале в углу. Было много публики, но пьяных не замечалось, хотя речи звучали громко и ясно, слышалось необычное возбуждение. Климков по привычке начал вслушиваться в разговоры, а мысль о Саше, не покидая его, тихо развивалась в голове, ошеломлённой впечатлениями дня, но освежаемой приливами едкой ненависти к шпиону и страха перед ним.
"Погубит он меня, - погубит..."
Мельников неохотно пил пиво, молчал и почёсывался.
Недалеко от них за столом сидели трое, все, видимо, приказчики, молодые, модно одетые, в пёстрых галстуках, с характерной речью. Один из них, кудрявый и смуглый, взволнованно говорил, поблескивая тёмными глазами:
– Пользуются одичалостью разных голодных оборванцев и желают показать нам, что свобода невозможна по причине множества подобных диких людей. Однако, - позвольте, - дикие люди не вчера явились, они были всегда, и на них находилась управа, их умели держать под страхом законов. Почему же сегодня им дозволяют всякое безобразие и зверство?
Он победоносно оглянул зал и ответил на свой вопрос с горячим убеждением:
– Потому, что желают показать нам: "Вы за свободу, господа? Вот она, извольте! Свобода для вас - убийства, грабежи и всякое безобразие толпы..."
– Слышишь?
– сказал Евсей.
– Это Сашкин план.
Мельников угрюмо взглянул на него и не ответил. Кудрявый поднялся со стула и продолжал, плавно поводя рукой со стаканом вина в ней:
– Неправда, и - протестую! Свобода нужна честным людям не для того, чтобы душить друг друга, но чтобы каждый мог защищать себя от распространённого насилия нашей беззаконной жизни! Свобода - богиня разума, и - довольно уже пили нашу кровь! Я протестую! Да здравствует свобода!