Жизнь ненужного человека
Шрифт:
Писатель усмехнулся.
– Только?
"А зачем я рассказал ему, в самом деле?" - вдруг удивился Климков и, мигая глазами, пристально взглянул в лицо писателя.
– Н-ну, прощайте!
– потирая руки, сказал хозяин и отодвинулся от гостя.
Евсей поклонился ему.
Когда он вышел на улицу и оглянулся, то в конце её, в сером сумраке утра, сразу заметил чёрную фигуру человека, который, опустив голову, тихо шагал вдоль забора.
"Ждёт!
– сообразил Климков, съёжился и подумал: - Заругает, скажет долго..."
Шпион,
– Отдал?
– Отдал...
– Почему ты так долго? Он говорил с тобой?
Маклаков дрожал. Схватил Евсея за лацкан пальто и тотчас выпустил его, подул себе на пальцы, как будто ожёг их, и затопал ногами о землю.
,- Я тоже рассказал ему всю мою жизнь!
– громко сообщил Евсей. Ему приятно было сказать об этом Маклакову.
– Ну? А про меня он не спрашивал?
– Спросил - уехали вы?
– Что же ты?
– Уехал, - сказал...
– Больше ничего?
– Ничего...
– Ну, идём, - я замёрз.
И он быстрым шагом бросился вперёд, сунув руки в карманы пальто и согнув спину.
– Так ты рассказал свою жизнь?
– Всё сполна, до сегодняшнего дня!
– ответил Евсей, снова ощущая что-то приятное, поднимавшее его на одну высоту со шпионом, которого он уважал.
– Что же он сказал тебе?
Почему-то смущённо и не сразу Климков молвил:
– Ничего не сказал...
Маклаков остановился, придержал Евсея за рукав и тихо, строго спросил:
– Ты мои бумаги отдал?
– Обыщите меня, Тимофей Васильевич!
– искренно вскричал Евсей.
– Не буду, - сказал Маклаков, подумав.
– Ну, вот что - прощай! Прими мой совет - я его даю, жалея тебя, - вылезай скорее из этой службы, - это не для тебя, ты сам понимаешь. Теперь можно уйти - видишь, какие дни теперь! Мёртвые воскресают, люди верят друг другу, они могут простить в такие дни многое. Всё могут простить, я думаю. А главное, сторонись Сашки это больной, безумный, он уже раз заставил тебя брата выдать, - его надо бы убить, как паршивую собаку! Ну, прощай!
Он схватил руку Евсея холодными пальцами и, крепко пожимая её, спросил ещё раз:
– Так ты отдал бумаги ему, не ошибся, нет?
– Ей-богу, отдал!
– Я верю. Несколько дней не говори про меня там.
– Я туда не хожу. Двадцатого за жалованьем пойду...
– Потом - скажешь...
Он быстро повернул за угол. Евсей посмотрел вслед ему, подозрительно думая:
"Должно быть, сделал что-нибудь против начальства и испугался..."
Ему стало жалко себя при мысли, что он больше не увидит Маклакова, и в то же время было приятно вспомнить, каким слабым, иззябшим, суетливым видел он шпиона, всегда спокойного, твёрдого. Он даже с начальством охраны говорил смело, как равный, но, должно быть, боялся поднадзорного писателя.
"А вот я, маленький человек, - думал Евсей, одиноко шагая по улице, и всех
И Климков, довольный собой, улыбнулся.
"Ничего не мог сказать писатель-то..."
Ему вдруг стало не то - грустно, не то - обидно, он, замедлив шаги, углубился в догадки - отчего это? И снова думал:
"Лучше бы Ольге рассказать тогда..."
XX
Около полудня его разбудил унылый Веков, в пальто и шапке, он держался рукою за спинку кровати, тряс её и вполголоса, монотонно говорил:
– Климков, эй, вставайте, зовут в канцелярию всех, эй, Климков, конституцию объявили, всех агентов собирают по квартирам, слышите, Климков...
Слова его падали, точно крупные капли дождя, полные печали, лицо сморщилось, как при зубной боли, и глаза, часто мигая, казалось, готовились плакать.
– Что такое?
– спросил Евсей, вскакивая с постели. Веков уныло оттопырил губы и сказал:
– Манифест... А у нас, в охране, как в сумасшедшем доме стало... Саша - такой грубый человек - удивительно! Кричит, знаете: бей, режь! Позвольте! Да я даже за пятьсот рублей не решусь человека убить, а тут предлагают за сорок рублей в месяц убивать! Дико слушать такие речи...
Натягивая брюки, Климков задумчиво спросил:
– Кого же это убивать?
– Революционеров... А - какие же теперь революционеры, если по указу государя императора революция кончилась? Они говорят, чтобы собирать на улицах народ, ходить с флагами и "Боже царя храни" петь. Почему же не петь, если дана свобода? Но они говорят, чтобы при этом кричать - долой конституцию! Позвольте... я не понимаю... ведь так мы, значит, против манифеста и воли государя?
Голос его звучал протестующе, обиженно, ноги задевали одна за другую, и весь он был какой-то мягкий, точно из него вынули кости.
– Я туда не пойду, - сказал Климков.
– Как не пойдёте?
– Так. Я сначала похожу по улицам, посмотрю - что будут делать.
Веков вздохнул.
– Конечно, - вы человек одинокий. Но когда имеешь семью, то есть женщину, которая требует того, сего, пятого, десятого, то - пойдёшь куда и не хочешь, - пойдёшь! Нужда в существовании заставляет человека даже по канату ходить... Когда я это вижу, то у меня голова кружится и под ложечкой боль чувствую, - но думаю про себя: "А ведь если будет нужно для существования, то и ты, Иван Веков, на канат полезешь"...
Он метался по комнате, задевая за стол, стулья, бормотал и надувал щёки, его маленькое лицо с розовыми щеками становилось похоже на пузырь, незаметные глаза исчезали, красненький нос прятался меж буграми щёк. Скорбящий голос, понурая фигура, безнадёжные слова его - всё это вызывало у Климкова досаду, он недружелюбно заметил:
– Скоро всё устроится по-другому, - так что теперь жаловаться не к чему...
– Но ведь не хотят у нас этого!
– воскликнул Веков, взмахнув руками и останавливаясь против Евсея.
– Понимаете?