Жизнь Никитина
Шрифт:
М-м… Никитин. Иван Никитин.
Воронежский мещанин. Да-с, вот представьте себе: ме-ща-нин!
– Нет, – сказал Второв. – Я должен увидеть его во что бы то ни стало…
Но как разыскать? Не через полицию же!
И вдруг увидел человека, который был ему нужен. На площади, возле солнечных часов, стоял с претензией на последнюю моду одетый молодой господин. Он что-то строго выговаривал оробевшему будошнику. Известный всему Воронежу думский гласный Рубцов любил строго выговаривать служилой мелюзге.
Приподняв тирольскую
– Голубчик, – обратился к нему Второв. – Вы все и всех знаете. Мне вот так нужен некий Никитин Иван, воронежский мещанин. Ну, просто позарез, как говорится. Не поможете ли найти?
– Проще простого-с, – отмахнувшись от будошника, сказал Рубцов. – Улица Кирочная, на постоялом дворе.
– Покорнейшая к вам просьба, в таком случае. – Второв взял под руку франтоватого гласного. – Если не затруднит, конечно… Не смогли бы вы… как-нибудь этак, деликатно…
Идя под руку с господином советником, Рубцов был счастлив.
– Помилуйте-с! – воскликнул. – Сущие пустяки! Сей же минут разыщу и самолично доставлю. Будьте благонадежны-с!
И зашагал на Кирочную.
Слава началась, а он пребывал в неведении.
И даже махнул рукой: шабаш, Иван, напрасные хлопоты. По любви, по дружбе, сгоряча наградил его Иван Иваныч титлом поэта великого, а что на поверку? Да ничего. Как и в прошлый раз, видно, отпишут – «к сожалению-де, да и не та, мол, тема» и тому подобное,
Весь день возился с вилами, чистил, убирал двор. Ворочал за троих, подымая такие навильни каменно слежавшегося навоза, что Митрич-работник только крякал, дивясь его силе.
Шестеро лошадей стояли в ряд под навесом, сытые, смирные деревенские пахари; седьмая была отдельно от других привязана к дубовой комяге – в углу двора, снаружи. Это был вороной, без отметинки, жеребец, зверь. Ветневские мужики привели его на продажу. Иван Савич хотел убрать из-под него – куда там! Кровавоглазый, жарко дыша розовым храпом, взвился, страшилище, на прочном ременном поводе приподнял тяжелую комягу.
– Не подходи, убьет! – крикнул Митрич.
– Прямо сказка! – сказал Никитин, любуясь дикой статью жеребца. – Из глаз огонь, из ноздрей дым… Черт, а не жеребец!
Обедал наскоро, как всегда в черной избе, чтобы не заносить в горницу грязи, объедков, не плодить в новом доме тараканов. Он не стал переодеваться в чистое платье, потому что загадывал еще и после обеда поработать на дворе. В избе было тихо, тепло. Парной дух томящейся в печи, задвинутой под затоп пищи стоял плотно, сытно. Четверо постояльцев, ветневские мужики, распаренные от еды и тепла, дремали на лавке, клевали носами.
– Ну и жеребец! – оказал Никитин. – Чистый демон. Откуда он у вас такой уродился?
– Божье наказанье, – вздохнул лысый старик
– А карахтер! – очнулся другой мужик. – Ить это – скажи на милость…
– Да уж карахтер, што говорить! – Лысый оглянулся, словно опасаясь чего-то. – Нечистая сила – такой карахтер. Нет бы стоять возле яслей – куды! – оборвется и давай чертить по всему селу… Одно, видно, – продать, да и годи.
Мужики перестали клевать носами, понемногу оправились от сонного одурения. С бешеного коня разговор перекинулся на сельские дела. На житейские, прах их возьми!
Не радовали житейские, ох, не радовали..
Слава богу, не под крепостью, государственные, но все равно, вся мужицкая жизнь бедой, как лебедой, поросла. Перво дело – с землицей тесновато: куда ни кинь – барская. Горшок с горшком стыкается, кочет за курицей побег – ан на господской земле, штраф. А тут еще война эта… Слухом пользовались, что в иных губерниях на край света потянулись мужики. Спрашивали Никитина – что за сторона Алтай да сколь туда путь далек.
Никитин любил разговаривать с мужиками. Точной и краткой выразительности их речи всегда удивлялся: где горожанин битый час судачил бы, мужик кидал два-три слова и прямо как гвоздь в сосновую доску вгонял. «Горшок с горшком стыкается»! Попробуй скажи лучше, не скажешь.
– А вот, Савельич, растолкуй ты нам, сделай милость…
Говорливый осекся: во дворе нарастал какой-то шум, топот скачки послышался, лошадь заржала тревожно. За окном мелькнула длинная черная тень. Со ржавым скрежетом распахнулась дверь, а Митрич срывающимся голосом закричал с порога:
– Эй, мужики! Сорвался-таки ваш чумовой!
Все враз повскакали, кинулись во двор.
С обрывком ременного повода, черным кровавоглазым чудовищем носился жеребец. Ломил, осатанев, среди телег с задранными оглоблями, среди поленниц дров, навозных куч, порожних кадушек и прочего хлама, без какого ни один двор на Руси сроду не держивался. Из-под могучих копыт летели буруны грязи; задом поддал старую рассохшуюся кадушку – тучей брызнула звонкая дубовая клепка.
– В закуту его, сукинова сына, не пущай! – кричал старик. – Покалечит лошадок, нечистый дух!
– Как бы грехом в колодезь не врезался…
– Ат, вражина!
Мужики бестолково галдели, мялись, боясь подступиться. И жеребец остановился было; прижавшись к стене амбара, глядел зверем; жарко пофыркивал, сердито мотал косматой гривой. Но, приметив людей, снова прянул, чертом понесся на мужиков. Те кинулись врассыпную, кто куда.
– Погибели на тя нету! – плачущим голосом причитал лысый старик. – Куды ж тебя, ирода, несеть…
Со звонким грохотом развалилась поленница сухого березового швырка. Телега затрещала. Дребезжа, через весь двор покатилось железное ведро.