Жизнь Николая Клюева
Шрифт:
Ответ: Мои взгляды нашли исчерпывающее выражение в моем творчестве. Конкретизировать этот ответ могу следующими разъяснениями. Мой взгляд, что Октябрьская революция повергла страну в пучину страданий и бедствий и сделала ее самой несчастной в мире, я выразил в стихотворении «Есть демоны чумы, проказы и холеры...», в котором я говорю: <...>
Вы умерли, святые грады,
Без фимиама и лампады
До нестареющих пролетий.
Плачь, русская земля, на свете
Несчастней нет твоих сынов,
И адамантовый засов
У врат лечебницы небесной
Для них
Я считаю, что политика индустриализации разрушает основу и красоту русской народной жизни, причем это разрушение сопровождается страданиями и гибелью миллионов русских людей. Это я выразил в своей «Песне Гамаюна», в которой говорю: <...>
Нам вести душу обожгли,
Что больше нет родной земли,
Что зыбь Арала в мертвой тине,
Замолк Грицько на Украине,
И Север – лебедь ледяной –
Истек бездомною волной,
Оповещая корабли,
Что больше нет родной земли.
Более отчетливо и конкретно я выразил эту мысль в стихотворении о Беломорско-Балтийском канале, в котором я говорю:
То Беломорский смерть-канал,
Его Акимушка копал,
С Ветлуги Пров да тетка Фекла.
Великороссия промокла
Под красным ливнем до костей
И слезы скрыла от людей,
От глаз чужих в чужие топи...
А дальше:
Россия! Лучше бы в курной саже
………………………………….
Чем крови шлюз и вошьи гати
От Арарата до Поморья.
Окончательно рушит основы и красоту той русской народной жизни, певцом которой я был, проводимая Коммунистической партией коллективизация. Я воспринимаю коллективизацию с мистическим ужасом, как бесовское наваждение. Такое восприятие выражено в стихотворении, в котором я говорю:
Скрипит иудина осина
И плещет вороном зобатым,
Доволен лакомством богатым,
О ржавый череп чистя нос,
Он трубит в темь: колхоз, колхоз!
И подвязав воловий хвост,
На верезг мерзостной свирели
Повылез черт из адской щели, –
Он весь мозоль, парха и гной,
В багровом саване, змеей
По смрадным бедрам опоясан...
Мой взгляд на коллективизацию как на процесс, разрушающий русскую деревню и гибельный для русского народа, я выразил в своей поэме «Погорельщина», в которой картины людоедства я заканчиваю следующими стихами:
Так погибал Великий Сиг,
Заставкою из древних книг,
Где Стратилатом на коне
Душа России, вся в огне,
Летит по граду, чьи врата
Под знаком чаши и креста».
Поделимся с читателем нашим видением того, что происходит в лубянском кабинете.
Поэт доставлен из камеры к оперуполномоченному Шиварову. Оперуполномоченный протягивает допрашиваемому листки его произведений, просит пояснить те или иные места. Поэт высказывает свои взгляды – честно, правдиво! Да и куда ему деться: стихи, ведь, говорят сами за себя! Из этих объяснений, сопровожденных стихотворными выдержками, и складывается затем «протокол допроса».
Читаем последний фрагмент:
«Вопрос: Кому вы читали и кому давали на прочтение цитируемые здесь ваши произведения?
Ответ: Поэму «Погорельщина» я читал главным образом литераторам,
Остальные процитированные здесь стихи незаконченные. В процессе работы над ними я зачитывал отдельные места – в том числе и стихи о Беломорском канале – проживающему со мной в одной комнате поэту Пулину. Некоторые незаконченные мои стихи взял у меня в моем отсутствии поэт Павел Васильев. Полагаю, что в числе их была и «Песня Гамаюна»».
Ясно, что Клюев называет далеко не всех, кого мог бы, в связи с «Погорельщиной». Но почему именно этих? Можно понять появление имен Софьи Толстой или Всеволода Иванова, или Михаила Нестерова: внучка Льва Толстого, автор классической советской пьесы «Бронепоезд 14-69» и прославленный живописец могли казаться ему фигурами, до известной степени, защищенными. Но с какой стати понадобилось упоминать своего ближайшего друга Сергея Клычкова, талантливого, пусть скандального Павла Васильева, писательницу Е.М. Тагер?* [Елена Михайловна Тагер (1895-1964) – ленинградская поэтесса, прозаик и переводчица. Арестована в 1937 г.; провела в тюрьмах, лагерях и на высылке в общей сложности восемнадцать лет. Близкая знакомая Клюева (в конце 1920-х – начале 1930-х гг.)].
Нам представляется, что Клюев, со своей стороны, никого и не называет. Он лишь подтверждает то, что уже известно следствию. За якобы названными на допросе именами стоят порой вовсе не откровения подследственного, а всего лишь «оперативные данные», отрицать которые весьма непросто. Каждому, кто имел дело с советскими «органами», подобная ситуация хорошо знакома.
Отдельного разговора заслуживает упомянутый в протоколе поэт Лев Пулин, судя по ряду свидетельств, – последняя привязанность и дружба Клюева, которой он пытался приглушить боль, вызванную «предательством» Анатолия. Об этом молодом человеке мы знаем мало, в литературных кругах Москвы Клюев с ним вместе, скорее всего, не показывался (как это, напротив, было с Анатолием).
В начале 1934 года Пулину было двадцать пять лет. Он, видимо, тоже тянулся к Клюеву, находился под его обаянием; будучи вскоре арестованным, Пулин достойно держал себя на допросах и, само собой, получил срок. Пострадал он, конечно, за свою связь с Клюевым. О его судьбе мы узнаем из письма поэта к В.Н. Горбачевой от 1 апреля 1935 года:
«Мой друг Лев Иванович Пулин, который жил у меня, сослан в Сибирь же в Мариинский лагерь на три года, – пишет мне удивительные утешающие письма, где нет ни слова упрека за загубленную прекрасную юность. Вы его не знаете, но, быть может, видели когда-либо. Упоминаю об этом юноше как об исключительном событии в моей жизни поэта».** [Комментаторы этого письма, напечатанного в «Новом мире» (1988. №8), сообщают, что Л.И. Пулин (1908-1969) работал в 1950-1960-е гг. техническим редактором Приокского книжного издательства].