Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2

Ипатьев Владимир Николаевич

После него был назначен комиссаром тов. Ковингонт, — личность, на которой следует остановиться несколько больше для того, чтобы было можно понять, при каких обстоятельствах приходилось работать нашему брату, далекому от политики и желавшему только пользы своей стране. По всем данным Ко-вингойт был, одним из деятелей петроградской Чека или во всяком случае человеком, очень близким к этому учреждению. Уже его наружность производила отталкивающее впечатление. Он всегда носил военную форму, ходил по большей части в шинели и с револьвером, был среднего роста и очень молод. Выражение его лица не всегда можно было распознать, так как он носил пенснэ с дымчатыми стеклами, но если удавалось поймать взгляд его злобно-пронизывающих глаз, то можно было сразу же составить впечатление об его далеко не привлекательной натуре, которой нельзя было никаким образом оказывать доверия. По моему, со стороны Чека было большой ошибкой назначать на ответственные должности политических комиссаров подобных людей, которые при первом же знакомстве возбуждали презрение и недоверие, и заставляли быть с ними настороже. Он был прислан, чтобы навести порядок, так как верхи были недовольны деятельностью нашей Академии. Он сразу стал в оппозицию начальнику Академии, показывая всеми своими распоряжениями, что он здесь главное лицо.

Очень скоро после нашего знакомства, он обратился ко мне не то с просьбой,

не то с приказанием выдать ему из лаборатории значительное количество спирта, получение которого по тогдашним временам было связано с большими трудностями. Это требование он мотивировал необходимостью использовать спирт для автомобиля, так как отпускаемое горючее было очень плохое и к нему надо прибавлять алкоголь. Я ответил, что мы получаем для лаборатории очень мало спирта, но небольшое количество я все же смогу ему дать, — на условии, что он даст мне письменное предписание с указанием, для какой надобности спирт ему нужен, так как в то время существовали очень строгие правила относительно расходования этого продукта, производство которого в РСФСР сократилось в очень сильной степени. За незаконную продажу винного спирта полагалась смертная казнь.

С начала функционирования химической лаборатории с осени 1919 года мы имели право требовать отпуск спирта через Петроградский Совет Народного Хозяйства, так как лаборатория по поручению правительства, — производила многие исследования по порохам и врывчатым веществам, для чего этот продукт был необходим. Сначала небольшие количества спирта и эфира мы получили с Охтенского Порохового Завода, но затем нам было указано, что нам лучше всего обратиться в Казанский Пороховой Завод, который имеет большие запасы спирта и эфира. Зная, что комиссар очень охотится за спиртом и поможет нам, я испросил у академического начальства разрешение послать в Казань одного лабораторного служителя, снабдив его нужными бумагами для перевозки этих веществ в отдельном товарном вагоне (теплушка) для нужд военной Академии по изготовлению порохов и взрывчатых веществ. Бумаги были составлены в таком духе, что их неисполнение грозило железнодорожному начальству большими неприятностями. Понятно, для исполнения такого сложного и деликатного поручения необходимо было выбрать человека, не только толкового, но и надежного, которому можно было доверить столь соблазнительный товар, подверженный очень легкой утечке и испарению, — по-просту говоря, умелой спекуляции. Наш выбор пал на одного молодого служителя, очень исполнительного и старательного, не пьющего, который, по наведенным справкам, оказался одним из владельцев известной фирмы Корниловых, изготовлявшей стеклянные и фарфоровые изделия. При отправке такой экспедиции я предполагал, что шансы на успех очень малы, так как транспорт находился в ужасном состоянии, в чем я вскоре убедился и лично, — когда мне пришлось ехать самому в командировку в Казань, о чем я скажу ниже.

Здесь невозможно описать все те затруднения, которые пришлось испытать Корнилову, чтобы добраться до Казани, получить там товар и переправить его в Петроград. Меньше всего препятствий он встретил на заводе, потому что служащие завода, как инженеры, так и рабочие, меня знали и относились ко мне с большим уважением. Но обратный путь в теплушке с товаром, для проводника был связан с опасностями для жизни. На переезд из Казани в Петроград потребовалось около 2 месяцев времени. Мы долго ничего не знали о судьбе Корнилова, когда он неожиданно явился в лабораторию и потребовал послать подводу для получения груза. Доставка его в лабораторию была также не легка, ибо надо было сделать это с строгой тайной, чтобы не вводить в соблазн тех, кому об этом не надлежало знать. Спирт и эфир помещались в железных многоведерных больших бочках и перенос их с подводы в соответствующее изолированное место лаборатории требовал затраты большой физической силы. Несмотря на все затруднения мне и моему помощнику, проф. Витторфу, двум лаборантам, (Корнилову и возчику удалось исполнить эту операцию поздно вечером таким образом, что кроме означенных лиц никто не узнал, какой груз был принят в лабораторию. Полученного алкоголя нам хватило на два года, причем должен признаться, что не весь алкоголь пошел на научные исследования; часть перепала на личные нужды перечисленных лиц, так как полуголодное существование служащих и их семей понуждало их изыскивать какие угодно средства, чтобы не умереть с голоду. Иногда с риском для жизни доставались необходимые жизненные припасы, а потому люди, имевшие в руках бутылку спирта, — хотя и знали, что им угрожает за спекуляцию со спиртом, — тем не менее пускали этот товар в оборот. За одну бутылку спирта можно было достать громадное количество самого разнообразного провианта, и потому спекуляция спиртом шла в широчайшем масштабе по всему РСФРС.

Но тов. Ковингонт из полученного спирта не получил ни одной капли; ко времени доставки спирта он был уже смещен с должности комиссара. Произошло это событие при следующих обстоятельствах. Всякой шпане, примазавшейся к коммунистической партии, для получения престижа в партии было необходимо показать свою деятельность, главным образом, нахождением контр-революции в том учреждении, куда он был назначен. Эти люди совершенно не думали, что подобными поступками они разрушают работу с трудом налаженного аппарата и причиняют громадный вред республике. Им до этого не было никакого дела, ибо шкурный вопрос для них был дороже всего. В большинстве случаев вследствие их безграмотности и полного непонимания ими дела, жертвами делались совершенно невинные люди, которые честно исполняли свою работу, но не умели втирать очки и подлизываться к подобным хамам. Ковингонт своей жертвой выбрал начальника Академии С. П. Петровича, человека никогда никакой политикой не занимавшегося, в высшей степени честного и скромного, которого уважали и ценили до последних дней его жизни все комиссары, перебывавшие у нас в Академии. Ковингонт донес в Чека, что в Артиллерийской Академии очаг контр-революции, и что начальник ее главный руководитель. Я узнал об этом, потому что в химической лаборатории Академии в феврале 1920 года был произведен тщательный обыск. Проходя мимо лаборатории в 6 часов вечера, я заметил, что наружная дверь была приоткрыта. Зная, что в это время лаборатория должна быть заперта, я поинтересовался узнать причину нарушения этого правила. Когда я вошел в лабораторию, то увидал, что в кабинете проф. Сапожникова несколько лиц производят тщательный обыск, и за неимением ключей от столов и шкафов взламывают замки, и даже влезают на верх печей, чтобы узнать не хранятся ли там какие-либо документы; в это время проф. Сапожников был арестован и находился в тюрьме на Шпалерной. Тов. Ковингонт находился среди присутствовавших, и потому я обратился к нему с вопросом о причинах подобного обыска, и должен ли я оставаться теперь в лаборатории или я им не нужен и могу уйти. На это я получил ответ, что Чека будет делать обыск по всей Академии и квартирам, и что я должен оставаться в лаборатории, и что после кабинета Сапожникова будет обыск у меня в кабинете и моей лаборатории, а также в кабинете и других преподавателей. Хотя в моем кабинете и моей лаборатории не было безусловно ничего подозрительного, что могло бы наводить малейшую тень на мою нелояльную

деятельность по отношению к советской власти, тем не менее я испытывал некоторое неприятное чувство, подвергаться подобной операции, — тем более, что еще впереди предстоял обыск в квартире, к которому я не был совершенно подготовлен. Ведь для Чека ничего не стоило придраться к какому-нибудь пустяку, чтобы обвинить вас в контр-революции. Как на квартире, так и в лаборатории имелись маленькие запасы муки, крупы, сахара и мыла, правда измеряемые только фунтами, но хранение части этого запаса в моем кабинете, в лаборатории могло вызвать со стороны Чека и комиссара некоторое издевательство, переносить которое в моем положении было бы не совсем приятно. Но тем интеллигент и отличается от простолюдина, что его ум найдет выход при всяких трудных

обстоятельствах, что обыкновенно бывает не под силу последнему. Когда представители Чека подошли к моему лабораторному столу и стали его обыскивать, то я охотно отворял им ящики и шкафы, на полках которых были уставлены всевозможные банки и склянки с химическими препаратами. Среди них были полутвердые жиры и мыло, полученные мною за мою консультацию на заводе Салолин, то я считал своим долгом предупредить, что прошу товарищей осторожно обращаться с этими препаратами, так как среди них остались после войны некоторые вещества ядовитого и взрывчатого характера. «Вы вероятно, товарищи, знаете мою деятельность во время войны по изготовлению взрывчатых удушающих средств, и многие препараты еще хранятся здесь, а потому будьте осторожны», сказал я. ¹

Эти слова так подействовали на чекистов, что они тотчас-же прекратили обыск и не стали даже его делать в других комнатах моей лаборатории. По окончанию обыска в лаборатории, который продолжался более 2-х часов мне сказали, что я свободен, и чекисты с комиссаром отправились делать обыск у начальника Академии, проф. Петровича. Этот обыск продолжался с 9 часов до 4-х часов ночи, и, конечно, ничего не была найдено, обличающую* контр-революцию, но чекисты взяли бриллиантовые вещи, все серебро, — вероятно, за труды по обыску. На другой день (это было воскресенье) были обысканы квартиры профессоров и преподавателей Академии, но у меня в квартире почему-то не было обыска. Может быть, причиной было, что я, по просьбе начальника, уступил одну комнату в моей квартире помощнику политрука. Это был совершенно невежественный человек, прямо из деревни, умеющий только читать и безграмотно писать. Я старался его воспитывать и сам убирал его комнату, потому что он никогда этим не занимался, a Jeanne Bruand, наша старая француженка, гувернантка моих детей и наш друг, наотрез отказалась не только убирать комнату этого политического просветителя русского народа, но даже и входить в его комнату. Она говорила ему, что он должен беречь электрическую энергию и гасить лампочки после своего ухода, и чтобы он брал пример с профессора, который и ранее всегда учил своих детей беречь казенное имущество. Видно мои наставления политруку пришлись ему по сердцу, и так тронули его душу, что он дал обо мне удивительно лестный отзыв, и комиссару и начальнику, за что я, вероятно, получил привилегию не быть подвергнут обыску. На прощание он также написал мне замечательное письмо, когда уезжал с квартиры: к сожалению, письмо это находится в числе моих бумаг в Ленинграде и потому я не могу привести его полностью. Одно только могу вспомнить, в конце письма он просит принять от него подарок оставшиеся неизрасходованные 11-12 поленьев дров за мое доброе и гостеприимное отношение к нему.

Через день после обыска в Академии, начальник был арестован и препровожден сначала на Гороховую, а потом переведен в тюрьму на Шпалерную. Мне, как старшему профессору, пришлось к великому моему прискорбию вступить в исполнение обязанностей начальника, имея такого приятного во всех отношениях комиссара. Первым его действием было передать мне список слушателей Академии, которых он полагает немедленно исключить, как совершенно неблагонадежный элемент. Я тотчас же задал ему вопрос: кто дал распоряжение об исключении этих лиц, на что получил ответ, что это распоряжение Выборгского районного комитета партии. Тогда я попросил его дать мне выписку из постановления этого комитета, но на это он мне ответил, что это дело секретное и такой выписки я получить не могу. Тогда я стал стараться возможно далее оттянуть исполнение этого, ни на чем не основанного безрассудного приказания, и спустя несколько дней стал уговаривать его не исключать, по крайней мере, слушателей последнего курса Академии, которым оставалось только 4 или 5 месяцев, чтобы окончить Академию. Я мотивировал ему мою просьбу тем, что Троцкий в печати не раз поднимал вопрос об увеличении технического образования в 'Красной Армии, и будет рассержен, если мы проделаем подобную операцию, лишив армию столь необходимых для нее артиллеристов-инжене-ров. Я поймал его на том, что он не справившись с мнением районного комитета партии, согласился со мной не исключать 10 или 11 человек из последнего курса. Этого только мне и надо было, так как я имел полное доказательство тому, что Районный Комитет партии здесь не при чем, а все дело его личная затея, чтобы выслужиться перед Чека. Зная, что без моей подписи не может быть уволен из Академии ни один слушатель, я стал оттягивать время и предложил ему совместно со мной обсудить поведение каждого слушателя, а также и его успеха и выбрать таких, каких не будет жалко удалить из Академии.

На мое счастье в это время приехал из Москвы от Главного Управления Военно-Учебных Заведений комиссар для ревизии всех военных школ в Петрограде. К сожалению, я не могу вспомнить его фамилию (помню, что он был армянин и много слышал обо мне), но он произвел на меня хорошее впечатление, и я ему откровенно рассказал, что творится в Академии, и что начальник Петрович арестован совершенно невинно. Конечно, я ему сообщил и о желании комиссара удалить некоторых слушателей, но что я упорствую, не зная, за что их хотят удалить. Он мне посоветовал позвонить помощнику комиссара по управлению военно-учебными заведениями в Петрограде, тов. Симонову⁷), и об’яснкть мою точку зрения на весь этот вопрос. Я немедленно соединился с указанным комиссаром и рассказал ему всю обстановку дела, получил от него распоряжение никого не увольнять, ничего не говорить Ковингонту о нашем разговоре с ним, а в конце нашего разговора он сообщил мн$, что он завтра-же пришлет новое лицо в качестве помощника Ковингонта, которого я должен осведомить обо всем случившемся в Академии.

На другой день в Академию, действительно, прибыл новый помощник Ковингонта. Это был студент Петроградского университета, математик, мой ученик, грузин, очень симпатичный человек. После моего об’яснения с ним, он, вероятно, донес, куда надо, о том, что происходит в Академии, и через несколько дней Ковингонт был убран, а вновь прибывший помощник вступил в исполнение обязанности комиссара Академии и, понятно, мы все свободно вздохнули, освободившись от подобного суб’екта. Конечно, Ковингонт сказал мне на прощание, что он очень сожалеет расстаться со мной, которого он очень уважает, но что ему приходится покинуть этот маленький пост, так как он получает большое назначение на Юг — в Харьков. Но не прошло и двух месяцев после его ухода из Академии, как мы прочитали в газетах об’явление от Чека, что всякий, кто распознает тов. Ковингонта, тот имеет право немедленно расстрелять на месте. Вот с каким комиссаром приходилось нам, ученым мужам, иметь дело.