Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2
Шрифт:
В комиссии по технологии был особый курьез. Московские организации коммунистического направления особо настаивали о проведении в академики проф. Вильямса (Тимирязевская Сельск.-Хозяйств. Академия, — бывшая Петровская), но он, будучи хорошим профессором, имел только одну работу (его диссертация), не имеющую к тому же большого научного значения. Члены комиссии были против назначения его кандидатом, но О. Ю. Шмидт сильно настаивал на том, чтобы была выставлена его кандидатура. Ко мне в это время обратился проф. Тимирязевской Академии Прянишников и сказал мне, чтобы я настаивал на снятии кандидатуры Вильямса, так как общее мнение в Тимирязевской Академии таково, что он не заслуживает быть членом Академии Наук. После этого разговора я беседовал с О. Ю. Шмидтом и уговорил его не настаивать в настоящее время на кандидатуре Вильямса, указывая, что в будущем, при увеличении числа академиков, он легче пройдет на выборах. О. Ю. согласился со мной, и таким образом подводный камень был обойден.
В комиссии Вернадского было очень много разговоров по поводу назначения кандидатом
После общего собрания всех комиссий московские делегаты пригласили академиков, участвующих в комиссиях на обед в Европейскую гостинницу. Я думаю, что настроение у многих старых академиков во время этого пиршества (обед был великолепен и сопровождался хорошими винами) было не особенно веселое, так как чувствовалось, что мы присутствуем на тризне по старой свободной Академии, где ее члены были несменяемымыи до своей смерти. Разве можно было предполагать, что большевики оставят безнаказнной такую выходку, которую» позволил себе, например, академик Марков во время царского режима: когда Синод отлучил графа Льва Толстого от церкви, то академик Марков послал прошение в Синод, чтобы его тоже отлучили из лона православной церкви, так как он таких же убеждений, как и Толстой. Его прошение в Синод было напечатано во всех газетах, но Марков не был исключен из членов Академии. Во время обеда много говорили о плодотворной работе будущей Академии Наук СССР; в особенности этим отличались речи акад. Ольденбурга и Марра. Только в короткой речи акад. А. Н. Крылова можно было уловить некоторую иронию по отношению к новой Академии. Он вставил в свою речь одну фразу, в которой подчеркивалась разница между двумя обращениями: «Государь», и «Милостивый Государь». Не знаю, заметили ли другие присутствующие на обеде эту тонкую! иронию.
После того, как были намечены новые кандидаты в Академию Наук, Отделениям Академии предстояло подвергнуть их баллотировке, и в случае получения ими надлежащего числа избирательных голосов, они должны были баллотироваться в Общем Собрании Академии Наук.
Так как число намеченных кандидатов в точности соответствовало числу свободных кафедр по разным дисциплинам, то баллотировка в Отделениях и на Общем Собрании сводилось только к формальности. Но, конечно, в Отделениях те академики, которые не присутствовали в комиссиях могли не соглашаться с оценкой научных трудов намеченных кандидатов и голосовать против них. Я не знаю, что происходило в другом отделении, но у нас в Физико-Математическом Отделении дело не обошлось без некоторых споров. Когда в Отделении стала обсуждаться кандидатура доктора Заболотного (еще до войны 1914 года известного своим участием по ликвидации чумы в южных губерниях России), то акад. И. П. Павлов высказался в резкой форме против проведения его в академики. Он очень подробно рассказал об его печатных трудах, s которых он не находил абсолютно ничего научного.
«Если таких ученых набирать в Академию, то это будет не научное учреждение, а Бог знает что, — сказал И. П. — Вообще, —- прибавил он, — за преобразование Академии берутся люди, которые ничего в науке не понимают и не отдают себе отчета, для чего должна существовать Академия. Вот недавно приезжал из Москвы какой то грузин, я не могу вспомнить его фамилии, знаю только, что он рыжий и тоже стремился показать, что он имеет заботу об Академии».
Этот «рыжий» приезжавший из Москвы был никто другой, как секретарь ЦИК’а, А. Енукидзе, ведавший всеми делами СССР, первое лицо после председателя ЦИК’а, Калинина. Он приезжал в Академию, потому^ что Академия СССР непосредственно подчинялась ЦИК’у^ Таково было отношение И. П. Павлова к советской власти, и он не боялся высказывать открыто и в Академии, и на своих лекциях свое отношение к большевикам. Конечно, он отлично знал, что его не тронут, так как слишком высоко стоял его научный авторитет во всем мире, но все таки не каждый, даже из таких научных светил, мог проявлять такую независимость в своих политических взглядах и сужедниях. Я припоминаю одну его лекцию, которую он прочитал студентам Медицинской Академии, когда приехал из Америки, куда был приглашен на физиологический Конгресс. На лекции он рассказал, что проехал через Европу, побывал в Америке, разговаривал со многими людьми, но нигде не слыхал, чтобы был какой-нибудь намек на всемирную революцию'. Нигде так плохо не живут люди, как в СССР и нигде так не стеснена мысль, как в нашей стране. На его лекции присутствовали агенты ГПУ, и потому через некоторое время он был вызван в ГПУ на Гороховую. Следователь задал ему ряд вопросов по поводу его вступительной лекции и записал ответы Павлова, подтверждающие его отрицательное отношение
Когда акад. Павлов продолжал настаивать на том, чтобы отклонить кандидатуру Заболотного, то я попросил слово и высказал свое мнение, что теперь, когда комиссия из нескольких академиков решила публично выставить кандидатуру доктора Заболотного, то представляется крайне неудачным теперь его забаллотировать в Отделении. Я упрекнул Павлова, почему он не пришел в комиссию' и не постарался убедить членов в невозможности сделать Заболотного членом Академии. Я привел ему пример с проф. Вильямсом, кандидатура которого была снята после моего разговора с О. Ю. Шмидтом. К общему благополучию д-р Заболотный был выбран необходимым числом голосов и впоследствии был избран и на Общем Собрании. Но с одним кандидатом по Историко-Филологическому Отделению произошел скандал. Хотя он был выбран Отделением, но на Общем Собрании не получил надлежащего большинства и потому был забаллотирован. Так как этот кандидат был ставленником коммунистических организаций, то его забалло-тировка вызвала страшное возмущение в правительственных сферах и немедленно стали раздаваться голоса в печати, что необходимо снова произвести выборы этого кандидата, ибо факт его неизбрания будет рассматриваться, как контр-рево-люционное выступление Академии.
Возможно ли было при царском режиме нарушить право Академии по избранию выдающихся ученых в свои члены? Царь мог не утвердить избрание того или другого ученого в члены Академии, но предложить переизбрать уже забаллотированного кандидата, такого случая в анналах Академии не было. Достаточно вспомнить выборы в академики нашего гениального ученого Д. И. Менделеева, чтобы судить, с каким уважением относилось старое русское правительство к прерогативам Академии: Д. К Менделеев был избран в члены Академии Отделением Физико-Математических Наук, но в Общем Собрании, он при выборах не получил надлежащего большинства (не хватало одного голоса) и потому не прошел в Академию. Все хорошо знали причину этого неизбрания: в Историко-Филологическом Отделении членами академии состояли в большинстве прибалтийские немцы, которые боялись сурового характера Д. И. (надо припомнить, что и у Ломоносова отношения с немецкими членами Академии тоже были не совсем приятные) и решили его не пропускать в Академию'; вместо него был избран впоследствии Ф. Ф. Бейльштейн, тоже немецкого происхождения, но по своим научным заслугам стоявший несравнмо ниже Д. И. Но никто в правительственных сферах не поднял вопроса о необходимости нового переизбрания Д. И. Менделеева, да я вполне уверен, что он никогда бы сам не согласился на это. Впоследствии, когда ему не раз предлагали баллотироваться, он на отрез отказывался, и Академия была вынуждена избрать его своим почетным членом.
Когда происходили выборы новых академиков в Общем Собрании, я был в Германии. После заседания Академии я получил телеграмму от Ольденбурга о немедленном приезде в Ленинград; я ответил, что приехать сейчас не могу, но при первой-же возможности исполню приказание. Но когда я возвратился, то вопрос о перевыборах еще не был разрешен, и мне пришлось принять участие в дискуссиях по этому важному для существования Академии вопросу. Нам, старым академикам, стало известно, что если Академия не согласится на перевыборы, то ее участь будет решена не в пользу ее процветания: члены Академии будут доживать свой век, как пенсионеры, и будет создана новая Академия Наук на новых началах. Борьба Академии с советской властью представлялась совершенно бесполезной, так как в стране не существовало правового порядка, и все основывалось на произволе власть имущих. Новое общее собрание академиков согласилось на переизбрание забаллотированного кандидата и в следующем заседании он был выбран.
Осенью мне было приказано доложить в Совнаркоме о моих заграничных работах. В присутствии всех членов правительства под председательством Рыкова я сделал доклад об окислении фосфора водой под давлением и о получении солей фосфорной кислоты, когда вместо воды были взяты растворы щелочей или аммиака. Кроме этой работы, я указал на ту программу, которую! я имел ввиду выполнить во вновь организованной мною Лаборатории Высоких Давлений. Совнарком очень внимательно выслушал мой доклад, отметил мои работы, как выдающиеся, и постановил оказать мне материальную поддержку для создания самостоятельного Института Высоких Давлений. Собственно говоря, моя Лаборатори Высоких Давлений и без того являлась самостоятельной, так как я выхло-потывал себе средства для ее оборудования не через правление ГИПХ’а, а через другие организации. Кроме того, с 1927 года
я стал на свои деньги покупать оборудование заграницей и жертвовать его в Лабораторию Высоких Давлений.
Постановление Совнаркома о моих работах вполне меня удовлетворило, — за исключением, однако, одного параграфа: он гласил, что в самом недалеком будущем я должен сосредоточить всю свою работу в новом Институте, сокращая работу в Германии. Последняя фраза была высказана не в очень резкой форме, но я понял, что моим поездкам в Берлин не очень сочувствуют. Когда я получил постановление Совнаркома, то я попросил секретаря Совнаркома, Н. П. Горбунова, изменить текст этого параграфа, так как на заседании Совнаркома этот вопрос не разбирался, но получил полный отказ. Советская пресса после заседания Совнаркома курила мне большой фимиам, об’являя мои работы крайне полезными для СССР.