Жизнь по правилам и без
Шрифт:
Отец, конечно, никому ничего не рассказывал о богатой находке. Так спокойнее было жить. Да и куда такие деньги можно применить в деревне, непонятно. А если узнают, ограбят или в избу «петуха пустят». Легко, просто поднести спичку.
Но здесь пришла ужасная весть – началась война.
Младенчество своё я вспоминаю с удовольствием. Моя бурная жизнь и рваное детство, можно сказать, начались с неосознанного вздоха. Мать я помню столько, сколько и себя.
Отца увидел позже и видел редко, он был милиционером, участковым. Хорошо помню его начищенные до блеска побрякушки, как игрушки. Вскоре его перевели по службе на другую работу в деревню, что рядом с городом. Ему выдали лошадь, за которой ухаживал местный конюх дед Федот. И мне тоже хотелось
– Вот вырасту, лошадистом стану!
Здесь, в степной полынной части полуострова среди лозистых виноградников и плодовитых садов прошло моё витаминное, босоногое детство. В деревне было раздолье. Я целый день был предоставлен самому себе, убегая из дома и слоняясь со старшими мальчишками в окрестностях, по степи, на прудах. Лазали в колхозный сад за яблоками, персиками и виноградом, а еще за черешней и айвой, унося потом свои ноги от объездчиков, охранявших сады на лошадях.
Помню, как в конце апреля, овеянные ранней южной оттепелью, хорошо пахли цветущие, все в белом, вишневые сады. И пчёлы дружно навещали их после зимней спячки, целуя в раскрытые белые уста, жадно пили нектар.
Из рогатки мы с пацанами стреляли по квакающим болотным лягушкам. Ловили удочкой рыбу, солили её и через час уже съедали этих мелких свежих карасей. А я ещё, если проголодался днём, то лазил в курятник за яйцами да в печь, где в казанке томилась гречневая маманина каша, оставленная на весь день, так как родители приходили с работы поздно. Мы с сестрой предоставлены были сами себе.
Но больше всего я любил кутью – каша из цельных зёрен пшеницы, ячменя, реже пшена или риса с добавлением мёда, сыти или сахара, иногда с изюмом, орехами, зёрнами мака. Её готовили, когда кто-то умирал, на похороны. Так жалобно вздыхают духовые инструменты похоронного оркестра, но нас это задевало недолго. Кутья! Её запекали на похороны. Мы – мальчишки, угощались ею всласть. Тогда, не соображая, я спрашивал на следующее утро у мамы: «Ну, что там у нас в деревне, никто сегодня не помер?»
Своё раннее детство представляется мне больше летними днями, радость которых я почти неизменно делил с деревенскими мальчишками, с которыми мы убегали через дыру в заборе детского сада. Иногда с ребятами приходили на элеватор и помогали разбрасывать для просушки зерно. Больше всего мне нравилось возиться с лошадьми, выводить их на водопой, а оттуда назад мчаться верхом. Встречный поток ветра поднимал гривы лошадей, надувал пузырём рубашонку и рукава наездника.
По осени в поле вместе с колхозниками косили траву. Ох, как мне нравился этот запах скошенной травы! Сколько в воздухе летало ароматов сока трав, нектара цветов, и волновали наше воображение. Казалось, что ничего нет лучшего на свете. Проголодавшись, едва переставляя ноги после косьбы, мы шли к кому-нибудь в гости «просить милостыню» – фактически поесть. Усталая, надорванная работой хозяйка всегда найдет сегодня что-нибудь съестное чужим детишкам, так как завтра кто-то другой может покормить её ребенка. Бедняки-сельчане никогда не отказывали в том, чего им самим не хватало. С годами я понял, что милосердие – не обглоданная кость, брошенная собаке. Милосердие – кость, которую ты разделил с кем-то, потому что сам голоден не меньше собаки. И добро, и зло – в твоём сердце. В этой южной деревне, где церкви не было, горячую мягкую пыль дорог редко тревожили машины, моя семья прожила несколько беззаботных для меня лет. Я частенько лазил по цветущей акации и поглощал её сладкие душистые цветки, а то – по вишне, уплетая за обе щеки красный кисловатый сок, выплёвывая косточки. Они казались мне тогда очень вкусными. По моим накрашенным губам мама легко определяла, где я напроказничал. А я думал, что она ясновидящая.
Моя детская душа начинала привыкать к своему новому «домику» – оболочке светловолосого, кареглазого мальчугана. В пять лет явно ощущал любовь к отцу и матери, к малой родине, к своим босоногим друзьям. Бегая по окрестностям деревни, замечал, видел красоту природы, уже без боязни отмечал людей и испытывал к ним первые сознательные чувства, делал выводы, какие они разные.
Из всей череды детских событий на первом месте стоит
Отец с матерью долго не решались, готовились лет пять и вот, наконец-то, отправились через всю великую Россию в Сибирь, а далее – в Алтай, с заездом и остановкой в стольной Москве, – и взяли меня с собой. Тут я впервые испытал сладость осуществляющейся мечты: посмотреть мир, вырваться из глуши – а вместе с тем испытал страх, что вдруг она почему-то не осуществится.
Помню, что ехали мы поездом по полям и лесам целую вечность. За окном плацкартного вагона мелькали покосившиеся деревянные избы деревень, каменные вокзалы городов. Затем стена березового леса, сосны и поляна света. Поезд мчался вперёд, а сосны бежали назад так быстро, что я не поспевал глазами рассмотреть какую-нибудь заинтересовавшую меня опушку леса.
Когда лес заканчивался, взгляд убегал за окоём. Глаза молодые – далеко видать, куда простирались холмы да равнины. Видно вдаль с высокого холма, сколько глаза видят Бескрайний горизонт. Леса, поля и степи. Осваивать да осваивать. Богатство-то какое.
На Алтае мне повезло: родители на всё лето оставили меня у бабушки, а это значит, что у появилась свобода в передвижении.
Мне здесь всё нравилось. Особенно парное молоко прямо из-под коровы Майки. Бабушка протягивала мне полную алюминиевую кружку с белоснежной пенкой тёплого напитка. Ещё любил юрагу – сыворотка, остающаяся после сбитого масла. По воскресеньям, перед посещением часовни, Дарьюшка месила у печи с чувалом – это очаг с прямым дымоходом, шаньги или шанишки – ватрушки, как лепёшки, смазанные маслом, сметаной и мёдом, чтобы я не хизнул, то есть не становился слабым, болезненным. Сама хозяйка всегда ходила в убрусе – женский головной платок, вышитый узорами, то ли из-за гигиены, то ли некогда причёску делать. Я же бегал весь день в неглиже, после вкусного бабушкиного кушанья, умяв целую макитру солянки или саламаты – кушанье в виде каши, киселя из муки или толокна.
Пока там жил, нахватался таких старинных слов, что, когда вернулся, мама за голову схватилась: ничего не понимала и давай меня очищать от слов старины.
В детстве я обожал сытно перехватить пищу, особенно после улицы. Бабушка искусно стряпала кружевные блинчики, тогда, в детстве они мне казались ещё вкуснее. Баба Дарья вроде бы не колдунья, но ворожила над каждым блинчиком, дарила людям и мне солнечно-мучную радость. Я из-за печки, в которой уютно потрескивали дровишки, любознательно наблюдал, как у неё жидкое тесто растекается по чугунной сковородке, смазанной домашним топлёным маслом, образуя тонкий слой шкворчащего мучного ляпа с дырочками. Месила тугое сладкое тесто, шлёпала меня по спине белой от муки рукой, чтобы не лез в самую квашню и не мешался у неё под ногами. Бабушка, прогрев один бочок шипящего блинца, затем ловко подбрасывала его и, в воздухе переворачивая, ловила сковородкой, и обжаривала с другой стороны до розовой корочки. Блины волшебным образом вынимались из печи румяными, по краям слегка подгоревшими, напоминая весеннее солнышко. Это было чудо, просто какое-то искусство. Если смазать сливочным маслом, то блин приобретал желтый цвет. Чем не солнце?
В моей памяти остался подовый хлеб, его корочка с ярким пшеничным вкусом и хрустом, из ржаной обойной муки. Я готов был его грызть целый день, но корочек было всего лишь две в одной тёплой булке.
Вечером мы все собирались возле дома, сидели на завалинке, бабушка, поглаживая мою светлую голову, белые волосы и всё лицо в веснушках, приговаривала:
– Ах, ты, моё Солнышко. Ах, ты, моя радость в конопушках. Съешь золотистую шанежку – сильным станешь.
Сквозь деревянную щель ворот сначала забегали завьюченные шерстистые, с прилепившимися колючками, барашки, затем с пастбища – алтайских лугов, возвращались коровы, с полными, обвисшими брюхами травы и выменем молока. Они стояли с мутными, слезливыми глазами, отмахивали хвостом назойливых насекомых и что-то всё время жевали. Бабушка, увидев моё удивление, пояснила: