Жизнь после Бога
Шрифт:
— Хм… Дана, кажется, меня просят к другому телефону. Можно я тебе перезвоню?
— Возможно, ты будешь сидеть за рулем, когда это случится. Возможно, делать покупки в фешенебельном магазине. Возможно…
— Эй, Дана. Мне надо идти. Чао. Вот такой вот Дана.
Из всех нас жизнь Тодда изменилась меньше всего. Он вылетел из университета Саймона Фрэйзера уже больше десяти лет назад и с тех пор мотается
Больше всего нас сблизило то, что сразу после школы мы два лета подряд вместе занимались лесопосадками, бродяжничали от контракта до контракта, высаживали саженцы на просеках Британской Колумбии — на озере Боурон, при ручье Кемпер, в Оканагане, Нельсоне, Ценцайку-те, в долине Шимахант. Пролетавшие вертолеты брызгали нам в лицо гербицидами; мы увязали в заросших клюквой болотах; мы слышали, как незнакомцы стучат в окна наших комнат в мотелях на островах Королевы Шарлотты, шепотом предлагая: «Травка… грибки… кока…»; мы принимали получасовой групповой душ в Принс-Джордже, деля на двоих драгоценную горячую воду и соскребая угольную пыль со свежих ожогов кусочками пемзы. Это было хорошее время; Тодд так и остался в нем.
Я навещаю Тодда, и он излагает мне свои теории буквально обо всем. Я навещаю его всего несколько раз в год — он же никогда не приезжает ко мне в центр. Тодд сидит, примостившись на своем балансовском кресле, на спинку которого натянута тенниска с картинкой из книжки доктора Зюсса, посасывая витамин Б12.
— Привет, Тодд, — говорю я, перекрикивая включенную на полную катушку запись на пленке для компьютерных программ — она служит звуковым фоном для фильма о зомби, который крутится на видеомагнитофоне с отключенным звуком.
— Старикандер, старикандер, старикандер — не хочешь перекусить? — И Тодд показывает мне нечто комковатое в раковине морского уха, я отвечаю: «Конечно», и он бросает мне сдобную булочку через всю комнату, на полу которой в прихотливом беспорядке валяются: бурдюк для вина, поролоновые подушки, рабочие штаны, спальные мешки, шерстяные носки, доска для серфинга, писклявые игрушки и пластмассовые ложки и вилки, какие выдают пассажирам аэробусов.
На Тодде велосипедные шорты, шерстяные перчатки без пальцев и свитер из Вэлью-Вил-ледж. Мокрые свитера рядами развешаны в коридоре. Я чувствую себя безнадежно буржуазным, как бы я ни был одет, и присаживаюсь в списанное со склада сиденье из «боинга 737» рядом с тоддовским креслом.
— Тодд, — говорю я, — можно сделать музыку потише?
— А? Что ты говоришь?
Я выключаю музыку, на комнату нисходит умиротворяющая тишина, и мы беседуем.
— На лесопосадках платят гроши, — говорит Тодд. Я даже не удосуживаюсь указать ему на то, что в этой жизни можно заниматься не только лесопосадками.
Тодд совершенно неугомонен. Возможно, он под действием какого-то наркотика. Стейси кончила алкоголизмом, Тодд — наркотиками. Марк называет стиль жизни Тодда «проснись и пой».
Тодд крутит ручки мотороловской рации, лежащей на стопке макинтошевских дискет. На улице подростки гоняют взапуски по соседней Коммершиал-драйв. Уличные певцы, накачавшись эспрессо, хриплыми визгливыми голосами выводят тему из фильма
Мы заговариваем о прошлом, но, кажется, Тодду это не очень интересно. Я единственный из нашей старой компании, с кем он поддерживает отношения, и то исключительно благодаря моим собственным усилиям. Ну а уж о возможности собраться всем нам семерым не может быть и речи.
Но иногда, и довольно часто, сквозь туман наркотиков и уводящую вниз жизненную спираль просвечивает настоящий Тодд, и тогда я начинаю понимать, зачем, собственно, все эти годы предпринимаю усилия, чтобы видеться с ним. Например, я спрашиваю его, о чем он думает, когда сажает маленькие деревца на не очухавшихся от лоботомии северных просеках. Он ухмыляется, смеется (зубы у него еще те!) и говорит:
— О деньгах, старичок, о деньгах,-потом резко обрывает смех и продолжает: — Нет, вру. Ты же знаешь, дружище, что это была всего лишь неудачная шутка. Тебе действительно хочется знать, о чем я думаю, когда я там?
— Да.
— Я думаю о… я.думаю,о том, как трудно — даже при желании, даже если хватит сил и времени, — я думаю о том, как трудно нащупать ту точку внутри нас, которая всегда остается чистой, которую нам никогда не удается нащупать, хотя мы знаем, что она есть, — и я пытаюсь ее нащупать.
Он кладет щепотку табака «Драм» на сигаретную машинку и бросает на меня взгляд украдкой.
— Что еще важно в жизни, приятель? Я никогда еще не прикасался к этой точке, но я пытаюсь.
Он закуривает свою самокрутку и впадает в задумчивость. Потом наклоняется ко мне, все еще сидящему в кресле от «боинга», одной рукой хватает меня за плечо, а другую кладет на макушку и сильным рывком, так что я даже вздрагиваю, как бы выдергивает у меня из черепа мой дух.
Потом, оглядывая мое тело, говорит:
— Вот он, ты. Вот тут у нас твое тело — этот кусок мяса, — а тут…— он глядит на мой воображаемый дух, зажатый между пальцами другой руки, — ты.
У меня начинает кружиться голова. Такое чувство, будто Тодд расколол меня напополам.
— Так что же такое ты, старик? Что в тебе твоего? 1йе между ними связь? В чем твой конец и твое начало? Может быть, твое ты — это незримый шелк, сотканный из твоих воспоминаний? Или это дух? Электричество? Что это такое?
Аккуратными движениями мима он снова влагает мой дух в мое тело, и я рад.
Тодд поглаживает меня по голове:
— Не пугайся так, дружище. Ты весь теперь здесь, целиком. Ничего не пропало.
Какое— то время он сидит, вслушиваясь в тишину. Потом снова начинает говорить:
— Я знаю, вы, ребята, думаете, что моя жизнь пошла коту под хвост — и что я в тупике. Но я счастлив. И вовсе я никакой не пропащий, ничего подобного. Все мы — сраный средний класс, который нигде не пропадет. Чтобы у тебя что-то пропало, надо, чтобы у тебя что-то было — вера или еще что-нибудь, — а у среднего класса никогда по-настоящему ничего такого не было. Так что мы ничего не потеряем и никогда не пропадем. А теперь скажи мне, старик, — что же мы такое, кем это мы стали — раз уж не сумели пропасть?