Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [Только текст]
Шрифт:
Друзья Поэта положительно отзывались об этой статье, тем более что в России о Пушкине ничего не писали — запрещала цензура.
Князь П. А. Вяземский в марте того же года признавался в письме Александре Осиповне Смирновой (Россет): «Наши журналы и друзья Пушкина не смеют ничего про него печатать, с ним точно то, что с Пугачевым, которого память велено было предать забвению. Статья в „Журнале дебатов“ Леве-Веймара не пропущена, хотя она довольно справедлива и писана с доброжелательством, а клеветы пропускаются»{317}.
По мнению Н. И. Кривцова, статья была «очень хорошо составлена и очень толкова, написана она в чисто французской манере и в то же время обличает знание русского языка, что необычно у иностранцев»{318}.
И князь В. Ф. Одоевский писал М. С. Волкову о том же: «Вы знаете уже ужасное происшествие с нашим поэтом Пушкиным. В „Journal des D'ebats“ была написана довольно справедливая статья»{319}.
Удивляет единодушие оценок. Даже в одних и тех же выражениях: «справедливая статья…»
Интересно, что сказал бы сам Пушкин по поводу
И отнюдь не «семейные узы удерживали» Поэта от поездок за границу — что тоже общеизвестно.
Вероятно, Леве-Веймар многого не знал или не мог знать, хотя Пушкина знал лично и летом 1836 года не раз с ним встречался, бывал у Поэта на даче на Каменном острове. Эти встречи произвели на гостя яркое, неизгладимое впечатление. Именно для него Пушкин сделал переводы 11 русских песен на французский язык, о чем впоследствии Леве-Веймар писал не без гордости: «Эту работу Пушкин сделал для меня одного, за несколько месяцев до своей смерти, на Каменном острове, где я провел много хороших минут».
Французский литератор, оказавшись невольным свидетелем семейного счастья Пушкиных, был знаком и с Натальей Николаевной, а 1 октября того же 1836 года женился на ее троюродной сестре, Ольге Викентьевне Голын-ской. (Викентий Иванович Голынский был женат на внучке основателя Полотняного Завода Афанасия Абрамовича Гончарова — Любови Ивановне Гончаровой. Дед Натальи Николаевны Пушкиной, Афанасий Николаевич, приходился внуком Афанасию Абрамовичу.)
Хотя Леве-Веймар и был довольно близко знаком с Пушкиным, это не уберегло его от многих досадных неточностей в статье о Поэте. Наверное, все-таки это произошло от незнания российской почвы, на которой произрастал поэтический гений Пушкина, от неумения понять его возвышенную душу и жаркое сердце — суть характера национального Поэта.
В дневнике Александра Ивановича Тургенева, по рекомендации которого Леве-Веймар был принят в пушкинском кругу, в числе прочих событий марта 1837 года есть упоминание и об этой статье:
«1 марта. О Пушкине, коммеражах (т. е. пересудах и сплетнях. — Авт.).
3 марта. Вечер у Карамзиных. С Жуковским, Вяземским и пр. Слушал письмо Жуковского к отцу Пушкина и поэму Медный рыцарь Пушкина.
4 марта. <…> Обедал у Велгурского с Жуковским, читал статью о Пушкине Лев-Веймара в D'ebats. Запретили ее. Вечер у Жуковского с князем Одоевским, Плетневым, Краевским и пр. Рассматривали стихи и прозу, найденные в бумагах Пушкина и назначаемые в Современник. Отличного мало. Лучше — самого Пушкина…
5 марта. День рождения Софьи Николаевны Карамзиной [50] , у ней сидели Герке и Федоров, а я писал добавление к письму Жуковского о Пушкине и послал его к Жуковскому» {320} .
Разнообразие мнений и оценок событий января 1837 года дополняет и переписка семьи Карамзиных между Петербургом и Парижем.
Уже в следующем письме сыну Андрею отношение этого семейства к вдове Пушкина, в частности его матери, Екатерины Андреевны, резко переменилось:
50
В своем дневнике Тургенев упоминает о 35-летнем юбилее С. Н. Карамзиной, которая все еще была не замужем и жила в семье мачехи.
Софья Николаевна Карамзина (5.III.1802–14.VII.1856) — дочь историографа Н. М. Карамзина от первого брака с Елизаветой Ивановной Протасовой (1767–1802), умершей после рождения дочери. Когда Софи исполнилось 19 лет, 30 августа 1821 г. она была принята фрейлиной ко двору.
Отец ее, 38-летний вдовец, 8 января 1804 г. женился на 23-летней Екатерине Андреевне Колывановой (1780–1851), внебрачной дочери князя Андрея Ивановича Вяземского (на ту пору еще неженатого) и Елизаветы Карловны Сиверc, разъехавшейся с мужем — Я. Е. Сиверсом, но официально состоящей с ним в браке. Фамилия Екатерине Андреевне была дана отцом по месту рождения — Ревель (старинная Колывань), где он тогда служил. Первые годы жизни она воспитывалась в семье тетки А. И. Вяземского — княгини Екатерины Андреевны Оболенской, живя в ее подмосковном имении Троицкое, расположенном неподалеку от Остафьево. В одном из писем княгиня писала своему племяннику, что его незаконная дочь будет воспитываться «…пока мое состояние позволит вместе с моими детьми, за кою Вам отвечаю так, как и за себя…»
В 1782 г. А. И. Вяземский (1750–1807), потомок Рюриковичей, отправился в путешествие по Европе и в 1784 г. женился на представительнице ирландского дворянского рода Дженни Квин, урожденной О’Рейлли (18.XII.1762–12.IV.1802), увезя ее от мужа, с которым она впоследствии развелась. В 1789 г. у Евгении Ивановны (как стали называть Дженни в России) и Андрея Ивановича Вяземских родилась девочка, которую отец, как и внебрачную дочь, назвал Екатериной, но, в отличие от первой, законная дочь унаследовала его княжеский титул. (В 1809 г. княжна Екатерина Андреевна Вяземская вышла замуж за князя Алексея Григорьевича Щербатова (1777–1848), а в следующем году скончалась от родов.) 12 июля 1792 г. родился сын Петр (князь Петр Андреевич Вяземский, ставший впоследствии поэтом и другом Пушкина).
В 1802 г. А. И. Вяземский подал прошение Александру I о пожаловании дворянства и Екатерине Колывановой, которая уже не первый год воспитывалась в Остафьево вместе со своими
Загадочная женитьба родителей интересовала молодого князя, и в 1828 г. он просил А. И. Тургенева, находившегося за границей: «Сделай одолжение, отыщи мне родственников моих в Ирландии; моя мать была на фамилии O’Reilly. Она прежде была замужем за французом и развелась с ним, чтобы выйти замуж за моего отца, который тогда путешествовал. Сошлись они, кажется, во Франции, и едва ли не в Бордо…»{1251}.
«3 марта 1837.
Я не сомневалась, что, узнав о трагической гибели Пушкина, ты будешь поражен до глубины сердца. Ты справедливо подумал, что я не оставлю госпожу Пушкину своими попечениями, я бывала у нее почти ежедневно, и первые дни — с чувством глубокого сострадания к этому великому горю, но потом, увы! с убеждением, что если она и убита горем, то это не будет ни длительно, ни глубоко. Больно сказать, но это правда: великому и доброму Пушкину следовало иметь жену, способную лучше понять его и более подходящую к его уровню. Пусть их рассудит бог, но эта катастрофа ужасна и до сих пор темна; он внес в нее свою долю непостижимого безумия. Сейчас она в деревне у одного из своих братьев, проездом она была в Москве, где после смерти жены поселился несчастный старец, отец ее мужа. Так вот, она проехала, не подав ему никаких признаков жизни, не осведомившись о нем, не послав к нему детей, утверждая, что самый вид ее может произвести на него слишком тягостное впечатление; пусть так, но следовало по крайней мере узнать его волю. Несчастный старец ужасно огорчен, тем более, что он объясняет это небрежностью и отсутствием всякого к нему чувства; согласись, что подобное поведение обнаруживает и недостаток сердечности и недостаток ума; она должна была припасть к стопам Пушкина-отца, чтобы облегчить свое сердце и совесть и чтобы сблизиться со всем, что принадлежало ему, а особенно с отцом его, который его обожал всем своим существом. Бедный, бедный Пушкин, жертва легкомыслия, неосторожности, опрометчивого поведения своей молодой красавицы-жены, которая, сама того не подозревая, поставила на карту его жизнь против нескольких часов кокетства. Не думай, что я преувеличиваю, ее я не виню, ведь нельзя же винить детей, когда они причиняют зло по неведению и необдуманности. Что касается до господина Соболевского, то доброта и щедрость государя его предупредили, он повелел издать за свой счет полное собрание сочинений дорогого Пушкина и распродать это издание по подписке в пользу сирот»{321}.
На перемену отношения к Наталье Николаевне со стороны семейства Карамзиных, по всей видимости, повлияло и письмо вездесущего А. Я. Булгакова от 26 февраля князю П. А. Вяземскому. Особенно категорична в своих противоречивых оценках была Софья Николаевна:
«Как я была тронута, читая в твоем письме такие печальные и такие верные строки о нашем славном и дорогом Пушкине! Ты прав, жалеть о нем не нужно, он умер прекрасной и поэтической смертью, светило угасло во всем своем блеске, и небо позволило еще, чтобы в течение этих двух дней агонии, когда оно взирало на землю в последний раз, оно заблистало особенно ярким, необычайно чистым светом — светом, который его душа, без сомнения, узрела в последнее мгновение, ибо (мне кажется, я тебе уже это говорила) после смерти на лице его было такое ясное, такое благостное, такое восторженное выражение, какого никогда еще не бывало на человеческом лице! „Великая, радостно угаданная мысль“, — сказал Жуковский. И в самом деле, о чем здешнем мог он сожалеть? Ведь даже горесть, которую он оставлял своей жене, и этот ужас отчаяния, под бременем которого, казалось бы, она должна была пасть, умереть или сойти с ума, все это оказалось столь незначительным, столь преходящим и теперь уже совершенно утихло! — а он-то знал ее, он знал, что это Ундина, в которую еще не вдохнули душу. Боже, прости ей, она не ведала, что творит; ты же, милый Андрей, успокойся за нее: еще много счастья и много радостей, ей доступных, ждут ее на земле!»{322}.
|
Оставляя за семейством Карамзиных право на такую скоротечную перемену суждений о Наталье Николаевне, приведем письмо сестры Поэта Ольги Сергеевны Павлищевой отцу, С. Л. Пушкину, написанное из Варшавы, где в то время служил ее муж:
«Сего 3 марта.
…Благодаря моему несчастному характеру, который заставляет меня испытывать непрерывный страх перед возможными несчастьями, известие о смерти Александра не сказалось на моем здоровье [51] . Когда не предвидишь ничего отрадного в будущем, невольно черствеешь. К тому же, будучи в курсе всех обстоятельств, которые привели к этой дуэли, я ожидала какого-нибудь взрыва. <…> Когда его внесли в дом, он сказал Наталье Николаевне, что она в этом деле ни при чем. Конечно, это было больше, чем великодушие, это было величие души, — это было лучше, чем слова прощения. Не скрою теперь от вас, что мнения разделились; если большинство считает правым Александра, то другие, в оправдание Натальи Николаевны, обвиняют его в безумной слепом ревности, а Наталья Николаевна до тех пор, пока сохранится воспоминание об ее молодости и красоте, будет иметь большое число сторонников. Вы, вероятно, знаете, что она покинула Петербург и сейчас должна быть в поместье своего брата в Калуге. Если в самом деле она невиновна и лишь явилась невольной причиной смерти бедного брата, если ей не в чем упрекнуть свою совесть, поверьте, что не только Катерина Ивановна (Загряжская. — Авт.), но ничто на свете не сможет помешать ей написать к вам. И она вам напишет, не сомневайтесь. <…>» {323} .
51
На самом деле, не желая расстраивать отца и щадя его, Ольга Сергеевна скрыла от него истинное положение дел.