Жизнь продолжается: Настя. Часть 3
Шрифт:
К моим взорам открывается маленькая комнатенка. Видимо, это ее одиночная палата, как мне Задорнов по дороге долго хвастался, что он добился для нее отдельное место. Да. У нее деревянная кровать. Довольно даже ничего, для сельской больницы,– отмечаю я, и вижу бледную в нем Настю. Глаза у нее выплаканные.
– Вася,– старается улыбнуться мне она. – Я не ждала…
–Здравствуй, Настя,– одеревенелыми губами шепчу я, не в силах тронуться с места. Я, как оказался в этой ее палате, так и остался стоять у двери.
– Сейчас ребеночка вынесут… – И замолчала. Хотела, видимо, сказать, нашего, но осеклась.
– Можно,
– Я не могу встать. Сейчас не могу. Разрыв у меня большой. Зашили.
У меня от ее слов подкосились ноги. Я, грешно сказать, упал на колени и разрыдался.
–Кому отдать? – смеется сестра, показавшись в дверях с ребенком. – Папе? Или…
– Папе, ему,– тихо говорит Настя. – Вася, прими сына, пожалуйста…
Откровенно сказать, мне стыдно, нет сил, взять в руку ребенка.
– Встаньте. Ну что вы так? – смеется радостно сестра, еще не понимая причину моего нехотения. – Как же вы так? У папаши от радости ноги отказали. Расскажу, не поверят.
Сестра уходит, сунув мне ребенка, мы остаемся: втроем. Мой, сказать язык не поворачивается, сын, который тихо посапывает на моей руке; Настя, которая будто обмерла, вся сжалась в комок, ожидая, что же дальше будет. А я, все еще стою на колени.
Фантазия! Я даже свою девочку только на второй день увидел, и то, как разглядишь ее с третьего этажа, когда жена моя поднесла ее к окну. А тут, я сам себя не понимаю. Солнечные блики уходящего дня слепят мои глаза, и, видимо, я так интересно выглядел в глазах Насти, она, прижала ладонь к губам, фыркнула, засмеявшись.
–Что такое, Настя? – вздрагиваю я от ее неожиданного смеха.
– Ты сейчас глупо выглядишь, растерян.
– Я что каждый день,– перевзмок я все же, заставил себе говорить,– сына на руки принимаю? – Встал с колен, подал ей ребенка. – Покорми его. Губами шевелит. Да и пойду я. Задорнов заждался меня, наверное.
–Побудь еще, а? Хотела тебе сказать, – Настя на миг замолчала, проглотила обиду в себе, этот быстрый мой поспешный собирающий уход. – Я его назову Ильей. Илья пророк, это как-то божественно. Хотела сначала как твоего отца имя. Но имя – Матвей. Не то. Отказалась. Илья, это прапрадедушки имя – двадцать лет царю батюшке он служил, солдатом. Мама, тоже хочет это имя ему дать.
Я так и не дослушал ее, прикрыл за собою дверь. Скверно я чувствовал себя, не понимал, что делал, и объяснение этого у меня не было.
Задорнов встретил меня с ухмылкой.
– Ну как?
– Никак,– говорю ему, нервно, закуривая
– Понять я тебя могу. Это у тебя на лице нарисовано. Что? Неудобно? Семья там, а тут… извини…
–Задорнов, прошу. А то рана от возмущения откроется. Не дергай ты меня сейчас. Ты даже представить себе не можешь, как мне плохо.
–Ошибаешься, Василий. Представить могу. Я уже не тот участковый, который всех хочет сделать счастливыми. Знаешь. Я теперь другой. – И ударив кулаком по баранке руля, выкрикнул. – Душа у меня не успокоится, пока за Михайловича не отомщу!
– Ты в уме?
– Я – то в уме. А ты? Так и оставишь в покое свои раны?
– Честно… Я не знаю. Я просто не знаю, с кем мне воевать, и кого мстить. Они без имени и родства. Как я их найду?
– Ты после ранения, Василий, другой.
– Конечно, Миш. Чуть почку не вырезали, ты еще мне за это упрекаешь.
– Система,– шипит он, – уродливая у нас.
–
– Конечно,– язвительно вторит мне он. – Это ж уму непостижимо. Страну этакую взяли и поделили между собою.
– Задорнов! – кричу я уже. – Страна у нас такая громадная,– я раздвигаю руки по сторонам. – Эту систему, Задорнов, породили еще коммунисты: разделяй и властвуй. В одних местах – рай. К примеру, – зашипел я от возмущения. – Москва, на мази, а на окраинах, так себе. А страна у нас одна. Что не так?!
– Интересно. – Задорнов даже повеселел от моих слов. – Ты все сказал?
–Все.
– Русак, ты, Василий. От мозга до костей. Не зря, недобитый.
– Задорнов!
– Ты мудак, Василий. Ладно. Ты лучше скажи: какое ты решение принял на счет Насти сына? Так и будешь жить?
– И что ты сможешь в данный момент мне посоветовать? К стыду, сказать, я не знаю, а и правда, что будет с Настей и сыном. Не знаю. Так что отстань.
– Что ты взъярился. Я у тебя сейчас никакого ответа не жду. Как сам решишь, так и будет. Поехали, ловелас деревенский.
*
Обратно, Задорнов меня довез до самого моего родительского дома, высадил, а сам по делам снова отправился по деревне. У него в подчинении три деревни. Это он, как я понял, обязан был объехать, почти с каждым жителем поздороваться, разузнать о житье, – как он мне рассказывал. Такая работа может и интересная, но как я понял, очень уж и нервная. Но и понимал, не каждый может такую работу нести достойно на своих плечах. И, видимо, ему такая работа нравился. После университета, он ведь мог остаться в том же городе, но не захотел, выбрал деревню. Но судя, как он переживает за смерть своего друга, Михайловича, да и прощения успел, говорил, написать о переводе его в мой город, я понял, это всерьез у него. И я, на сто процентов был уверен, что это будет страшным судным днем для тех, кто убил Михайловича. Его невозможно было отговорить. Суды он уже не верит. Поэтому я не знаю, как мне себя повести, чтобы новых насилий не было. Знаю, мои слова ему, просто покажутся пустыми, а если буду настаивать, чтобы он успокоился; просто получу от него грозный окрик:
«Не лез! Теперь моя очередь…»
Да и с Настей у меня не все ладно. Я не смогу, да и не хочу бросать свою семью. Как ей это сказать? Скоро, как уж год, как жена с дочерью в Магадане, у матери. Звал ее приехать, но кричит только в трубку:
«Не хочу! Не хочу, чтобы и мою дочь они убили!»
Я был, в тупике, не знал, как выйти из этого положения. Да и сам еще не совсем окреп, хотя врачи настоятельно рекомендовали:
«Деревня вас, Василий Матвеевич, вылечит. Рана, конечно, у вас серьезная. Поезжайте».
Послушал я этих врачей. Теперь, вот, жена обиделась, на весь этот белый свет. Как что, сразу переходит на крик.
«Я не верю! Не верю, чтобы в нашей стране, когда-нибудь восторжествовала справедливость! Семьдесят три года мы строили социализм, что вышло?
И вновь, этот ее упрек:
«Забыл, забыл, как тебя в юношестве? Где ты видишь эту справедливость? Да особенно, в нашей стране. Не видишь, что они со страной сделали?
Как мне такое ее обвинение изменить? Знаю ведь, она это все из-за обиды. Но, тогда как мне было ее понимать? Сама же, сама еще, когда жили в Магадане, перебивая меня, кричала: