Жизнь, прожитая не зря
Шрифт:
Выражение его лица сделалось жестоким, беспощадным, и глаза хищно сверкнули. Рябой плотно сжал губы и положил палец на спусковой крючок автомата. Однако во взгляде Идриса сквозь злобу явственно проступал затаённый страх.
— Ты считаешь убийство справедливостью?
— Это не убийство — это джихад!
Гадальщик прикрыл глаза. Беззвучно зашевелил губами, словно читая про себя молитву. Втянул голову в плечи и сидел так тихо, нахохлившись, словно тощая уродливая птица. Тонкие, острые кости его лопаток резко проступили сквозь тонкую, местами продранную ткань белой рубахи.
Прошло несколько
— Тебе сказать его имя? — не выдержал Идрис.
Гадальщик приподнял веки. Из-под них в лицо боевику глянули два тёмных, как нутро чернильницы, глаза.
— Не надо. Я знаю — это министр внутренних дел.
— Да — он. Эта жирная сука должна, наконец, отправиться в ад.
— Не распаляй в своём сердце злобу и не оскверняй уста ругательствами, салафит. Ведь вы же сами проповедуете сабур [10] .
— Отвечай на вопрос: он умрёт? Его поглотит ад?
10
Терпение, воздержание (арабск.)
Гадальщик помолчал немного, провёл кончиком языка по губам.
— А что поглотит тебя, Идрис? Знаешь? — спросил он тихо и вкрадчиво.
— Если мне суждено стать шахидом, то рай ждёт меня под тенью автоматов, — бородатый бросил нарочито, с вызовом, словно ударил внахлёст.
— Тень от них слишком горяча, и больше подходит для адского пламени. Не спеши в него попасть.
Гадальщик спокойно выдержал его диковатый взгляд. Лицо Идриса было напряжённое, неподвижное, и на выпуклом лбу заблестели мелкие, с булавочную голову, капельки влаги. От его литого тела крепко несло запахом застарелого мужского пота. Здесь, в лесу, в землянке мыться было негде.
— Ну? — не выдержав, выдавил, наконец, из себя Идрис.
— Я всё сказал тебе, салафит, — лицо гадальщика оставалось бесстрастным. — Не спеши в него попасть.
Бородатый отпрянул. Провёл всей пятернёй по лицу, заелозил пальцами по заросшей щеке. Потом взялся за чётки и медленно передвинул на них бусинку.
— Ты хочешь сказать, что меня убьют? — наконец, спросил он медленно и протяжно, нарочито стараясь придать голосу выражение безразличия.
Однако в его глазах мелькнула жуть, тоска, безысходность.
— Я хочу сказать, что право выбирать своё будущее принадлежит лишь тебе одному. Ведь каждый человек делает выбор между духом святым и духом злым, ибо он наделён даэной и храту [11] , которые позволяют ему различать добро и зло.
— Я не знаю никакой храты! Всё добро — от Аллаха! — выкрикнул Идрис с бешенством. — Он — создатель всего. И мы должны установить его законы по всей земле.
— Помни, на каждую силу есть другая сила. На каждый автомат — другой автомат. Кровь рождает только кровь.
11
Согласно зороастрийской религии даэна — совесть, а храту — разум, которыми изначально наделён человек (Прим. автора)
— Но силу Аллах даёт лишь правоверным.
— А кто же даёт её твоим врагам?
— Шайтан.
— Однако
Идрис снова сел на ящик. Он ничего не ответил и, не отрываясь, немигающим взглядом долго смотрел на сжатые в левой ладони чётки.
— Ты предсказал смерть моему брату. Теперь предсказываешь её и мне, — произнёс он после долгого молчания с тяжёлым, грудным вздохом.
— Я сказал лишь, что ты сам волен выбрать жизнь или смерть, — ответил гадальщик и чуть помолчав негромко добавил. — Не только чужую, но и свою.
Идрис поднял на гадальщика глаза, сдвинул брови, подался вперёд. Его взгляд был мрачен и тяжёл, словно вода в реке поздней осенью. Казалось, он хотел наползти, согнуть, придавить гадальщика к полу, к земле. Зубы его оскалились. Тонкие ноздри крупного носа с горбинкой порозовели и раздувались нервно.
— Я не знаю, кто ты. Но ты — смелый человек. Ты не испугался сказать мне, что думаешь, — произнёс он, разделяя каждое слово.
— Я всегда говорю то, что думаю. И никогда не говорю того, чего нет в моих мыслях.
— Кто ты по нации?
— Тебе есть разница? Ведь салафиты не признают наций. Они весь мир делят на кафиров, мунафиков и истинных мусульман.
— Всё равно. Я хочу знать.
— В Грузии меня звали леком, в Армении — йезидом, в Иране — гебром, а здесь — хажаром. Выбирай сам, что больше нравится.
— Но где твоя родина? Где твоя земля?
— Моя родина там, где есть добрые люди. А они есть везде.
— Даже здесь?
— Да. И здесь тоже.
— Сколько ты хочешь?
— За что?
— За своё гадание?
— Я не жаден до денег. И буду рад, если до тебя дойдут мои слова.
Идрис снова начал перебирать чётки. Рябой, до этого неподвижно и безмолвно сидевший в углу, вдруг поднялся на ноги и тихо произнёс ему что-то на ухо.
Бородатый неторопливо встал:
— Хорошо, гадальщик. Несколько дней ты посидишь здесь. Тебя будут кормить и поить. Не бойся — никто не тронет тебя и пальцем, отвечаю. Посмотрим, много ли правды в твоих предсказаниях. Если оно не сбудется, то, когда вернусь, я пристрелю тебя лично как обманщика, язычника и идолопоклонника. Но если ты окажешься прав, то тебя отпустят. Я даю слово.
Он говорил, не спеша, с полным осознанием своей силы. Взгляд снова сделался властным и надменным.
Закончив, Идрис слегка кивнул рябому. Тот, закинув автомат на плечо, легко подхватил худое, тщедушное тело гадальщика своей могучей, покрытой густыми чёрными волосами ручищей, и потащил его наружу, прочь из землянки.
Несколько дней гадальщик просидел в старом, полузасыпанном блиндаже. Его не связывали и не заковывали в цепи — всё равно убежать он не мог. Гадальщику бросили туда старый спальный мешок, прожженный в нескольких местах. Он расстелил его на земле и долгими часами сидел почти неподвижно, прислонившись спиной к земляной стенке. Когда он шевелился, чтобы переменить позу, с неё осыпалась мелкая сухая крошка. Падала на голову, застревала в волосах, забивалась за воротник рубахи. Гадальщик морщился и тряс головой, запуская тонкие пальцы в свою густую копну чёрных, давно нечёсаных волос.