Жизнь-река
Шрифт:
— Пап, они сейчас столкнутся? — спрашиваю испуганно.
— Нет, сынок, — смеётся отец. — Они же по разным путям идут.
Обидно мне сейчас: быки, паровозы запомнились, а лицо отцово даже смутно в глазах не стоит. Так, размытый образ.
Улица Матросова в Тогучине начала застраиваться в 1948 году на ровной поляне, заросшей розоватым тысячелистником, желтыми одуванчиками, белыми ромашками, синими колокольчиками, фиалками и подорожником.
В тот год неподалеку от нашей литухи сгорел дотла почти готовый сосновый дом соседей Одиноковых. Говорили, что его подожгли. Из зависти, наверно. Одиноковы скоро
В той литухе той же осенью мать сама себе сделала аборт. Без чьей–либо помощи. Делать подобные операции государством было запрещено. Виновных в их проведении: врачей, акушерок, деревенских знахарок, баб–повитух отдавали под суд. И многие женщины совершали жесточайшие глумления над собой, тяжкий грех перед Богом, вытравливая плод, отчего часто гибли. Что–то такое сотворила с собой мать. Ее стоны разбудили меня среди ночи. В моих глазах до сих пор страшное видение: ярко горит лампочка под потолком, обнажённая мать стоит в тазу по щиколотку в крови. Равнодушно–безразличный взгляд, безжизненно опущенная голова, окровавленные тряпки. Задыхаясь, захлебываясь слезами, бежал я, не разбирая дороги, по уснувшему Тогучину, в другой конец улицы Деповской. Постучал в дверь тётки Поли.
— Папка на работе, а у мамки по ногам кровь течёт, — кричу ей.
Обратно бежали вместе. Тётка Поля отвела мать в больницу. Спасли её врачи. Спустя несколько дней мать вернулась, принесла мне из больницы кусочек сыра. Сама не съела, для меня сберегла. Я тогда впервые в жизни увидел сыр, узнал его вкус.
В той литухе сестра Алла родилась. Тётка Поля принимала роды. А я и пятилетняя Галька лазали под кроватью в поисках завалявшейся корки хлеба.
Неподалеку от нас, в сторону улицы Трактовой, жили соседи Богдановичи и Черепнины. У Богдановичей детей не было. Мать пугала меня:
— Не слушаешь меня, не жалеешь — вот сведу тебя к евреям Богдановичам. Они просят — отдайте нам Генку. Пойдешь к ним жить?
— Не хочу-у, — ныл я, веря, что и вправду мать хочет отделаться от меня.
А у Черепниных было два сына: Вовка и Васька. Я с ними дружил. Мы играли в войну, катались на коньках, цепляясь крючками за кузова машин, и пытались познать секрет изготовления зеркала. На осколки стекла наливали олифу, смешанную с мелом, краску чёрную, но зеркало не получилось. Я б ещё долго дружил с Черепниными, но случился казус.
В нашей литухе однажды собрались гости — родители всю жизнь были большие любители вечеринок, попоек с песнями и плясками. Меня послали в рабочую столовую элеватора за спичками, где за прилавком буфета я на свою беду увидел нагую продавщицу и дядю Володю Черепнина без штанов. Чем они там занимались, я тогда не понял, но, вернувшись без спичек, громко объявил гостям:
— А дядя Вова Черепнин галифе никак не мог надеть. И на меня ругался, прогнал из буфета…
Подвыпившие гости долго ржали, а когда я на другой день пришёл к Черепниным, дядя Вова поймал меня за шиворот пальто и выбросил за дверь.
— Чтобы духу твоего здесь больше не было, мальчиш–плохиш!
За что — я тогда не понял.
Из той избы–литухи я бегал на железную
— Где взял? — был первый вопрос матери. — Ах, поганец, отнеси туда, где взял! Нас в тюрьму посадят! Быстрее беги и отдай!
И я бегом пустился обратно. Стрелочница увидела меня, руками замахала с мольбой:
— Мальчик, родненький! Отдай, пожалуйста, стеклышко. Ну, зачем оно тебе? А меня с работы выгонят!
Я катнул ей стекло вниз, под откос и убежал. За стеклышко стрелочное — дознайся кто — всыпали бы отцу по первое число! Диверсию, вредительство могли пришить. Времена–то сталинские были. Это сейчас хулиганы бьют камнями линзы светофоров. И хоть бы им что! Разбили бы они тогда!
Из той избы–литухи отец в село Борцово на сенозаготовки уехал с бригадой. Меня с собой взял: пусть мальчишка по лесу бегает, грибы — ягоды собирает, лучше, чем дома сидеть. Построили большой шалаш в лесу. На костре в котлах еду готовили. В бригаде и женщины были. Таисия Горячева, давняя наша соседка с «проходной» элеватора, тоже на том сенокосе была. Шуры–муры с моим отцом завела.
Вечером меня угораздило на лошадь взгромоздиться. Как мешок свалился с неё да плечом об дорогу — шмяк! Выбил руку в плече. Боль нестерпимая. Ору, плечо мигом распухло, а тут и мать с сумками подходит. Из Тогучина в Борцово пешком приплелась. Нас с отцом проведать. Стряпнёй угостить. Да я всю малину испортил. Ночь проплакал. Утром коня запрягли, мать меня в Борцово, к бабке–знахарке повезла. По дороге спрашивает:
— Что же ты без отца на лошадь полез? Позвал бы его…
— Не-е, — он не мог, он в шалаше с тетей Тасей был…
— С тётей Тасей?! С этой курвой? Ну, Гриня–колосочек! Ну, погоди, муженек! Отрыгнутся тебе мои пирожки! Но-о, кляча элеваторная! — стеганула мать лошадь прутом, вымещая на бедном животном обиду за мое вывихнутое плечо, за шашни отца с элеваторской потаскухой.
Безвестная старушка из села Борцово — Царство ей Небесное! Всю жизнь помню и благодарю её. Намылила мне плечо до локтя да как дёрнет! Сустав встал на место. Мне сразу стало легко. Только матери легче не стало. Ночью весь лагерь косарей шумел и гудел потревоженным ульем. Мать, оттаскав совратительницу своего Грини–колосочка за разлохмаченные патлы, истерично пыталась повеситься. Отец бегал по тёмному лесу с ружьем и кричал, что застрелится. Наутро всё утихло. Таисия с выдранными волосами уехала в Тогучин. Сенокос продолжился, и много душистого сена запасли в зиму косари элеватора.
В ту глинобитную литуху часто наведывались дети тётки Поли. Мои двоюродные братья Витька, Петька и сестра Райка. Приходили поесть, разжиться старыми, не по размеру, сапогами, рукавицами, рубахами, кофтами, платьями. Мать спрашивала Витьку:
— Что сегодня так поздно, Витя?
— Шесть уроков было… Седьмой — дополнительный, — врал Витька, целыми днями отлынивая от школы в компании дружков сомнительного поведения.
Вся троица: Витька, Петька и Райка часто уходили бродить по вокзалу и другим людным местам, собирать «бычки», представлявшиеся мне красивыми игрушками.