Жизнь-река
Шрифт:
Я брал молоток объездчика и отправлялся в лес клеймить пни. Отыскать их было не трудно там, где прошлись с топором и пилой Паршуковы, Горячевы, Поповы, Протопоповы, Останины, Бабушкины, Кустаровские, Наумовы, Захаровы, Малинкины и другие братья–славяне. Кучи сучьев, пожелтевших ветвей громоздились, видимые издалека. Гораздо труднее заметить следы порубки там, где потрудились Даммы, Бальтцеры, Бахманы, Веде и другие боровлянские представители немецкого Поволжья, не по своей прихоти оказавшиеся в сибирской деревне. Ветви, сучья ими аккуратно стасканы в одно место и сожжены, пни прикрыты
Утром Иван и отец опохмелялись, пили огуречный рассол, холодный варенец и спорили о сохранности леса.
— Осины много вы порешили, — сокрушался Белуха. — Ровной, прямой берёзы на деловую древесину мало остается.
— Нашел об чём жалеть, — махал рукой отец, — об осине! Новая нарастёт. Осина, что полынь, ни сеять, ни сажать не надо.
— Мелким кустарником вырубки затянет. Не успеет молодь силу набрать, — сомневался Иван.
— Ну и славно! — смеялся отец. — Знаешь, сколько косача, зайцев на этих вырубках развелось!
— Дойдет до лесхоза — по головке не погладят, — переживал Белуха. — Достанется и мне, и тебе.
— А я сосной эти деляны засажу…
— Как засадишь? Лесхоз запретит, скажут: «Не плановые посадки…» Почвы для сосняка здесь непригодные. Ему песчаник нужен.
— Плевал я на их запрет! Возьму и засажу! Куда она, в манду денется, эта самая сосна?! Такой бор зашумит — закачайся!
— Знаешь, Зиновеич, трепать языком — не мешки ворочать, — смеялся в ответ Белуха. — Давай, лучше выпьем…
— Ладно, Иван… Поживем — увидим… Генка! А ну, сгоняй в погреб! Сальца с прослойками принеси и бутыль с самогонкой… Да не разбей, оболтус… Едри т-твою в жерди мать!
Застолье длилось по несколько дней, пока последний пень в заметно поредевшем лесу не украшался звёздчатым клеймом.
Осенью пятьдесят шестого из Дергаусовского лесничества притарахтел к нашим воротам гусеничный трактор «ДТ-54». Позади грохочущего стального чудища, поблескивая лемехами, болтался на цепях плуг. На нём, примотанные проволокой, громоздились две бочки с соляром.
Парень в армейском замасленном бушлате, в серой солдатской шапке с пятном от звёздочки, в мазутных галифе, вправленных в кирзачи, ловко выпрыгнул из кабины, поздоровался.
— Федя… Танкист. Неделя как пришёл из армии и вот опять за рычаги, — весело отрекомендовался парень. — Приехал пахать в вашем лесу противопожарные полосы.
— Глуши, Федя, свой танк и давай в баньку, а потом с устатку вмажем, — приветствуя гостя, радостно тряс отец руку недавнему солдату. — Эх, Федя, мы с тобой такие противопожарные полосы напашем — закачайся! Я их по весне сосной засажу!
Контакт с бывшим танкистом был установлен и скоро закреплен бутылкой крепчайшего первача.
Две недели отец и тракторист Федя не вылезали из кабины трактора, напахивая в лесу противопожарные полосы. Большей частью они пролегли по вырубкам, лощинам и полянам, намеченным отцом под посадку сосны. Волнообразными рядами пласты чёрного, жирного перегноя протянулись по кустарниковым зарослям, через осинники и березняки.
С трактористом Федей, тоже, само собой разумеется, было выпито много самогона,
Старательный, весёлый паренёк, оставшийся в моей памяти под именем Федя–танкист, раскорчевал урочище плугом своего трактора и, насвистывая, укатил в Дергаусово. Под сиденьем он увёз дефицит тех времён — две пачки дымного пороха, мешочек дроби и полсотни капсюлей в стеклянном пузырьке.
В память о себе Федя–танкист оставил бочку с соляром, застывающим зимой как мёд и ставшим основным горючим для нашей фитильной лампы.
В одну из тёмных майских ночей отец приехал из Тогучина, где был в лесхозе на совещании, сильно поддатым и радостно возбуждённым. Растолкал нас, спящих, смеясь и пьяно шатаясь.
— Идите, смотрите, что я привёз…
В этот день у отца в лесхозе была получка. Мы надеялись увидеть что–нибудь сладкое, какие–нибудь подарки.
Вместо городских покупок на телеге маячил в темноте какой–то небольшой продолговатый ящик. Отец сдёрнул с него брезентовый плащ, поднёс к ящику керосиновую лампу. В тусклом свете неестественно бледно зеленела густая как мох поросль.
— На фига нам эта трава? — в недоумении спросил я, разочарованный отсутствием гостинцев из Тогучина.
Отец заговорщически приложил палец к губам:
— Т-сс… Сосна это… Рассада.
— Сосна-а? — опешил я, глубоко сожалея о прерванном сне и ржаной коврижке с помадкой, которая мне так нравилась и которой в лесниковской сумке отца явно не было.
— Сосна-а? Такая мелкая и тонкая? Как же её сажать? — равнодушно спросил я. Зевнул и пошёл спать. Утром отец снял с телеги три плоских, узких лопаты с приступами с одной стороны.
— Меч Колесова называется эта штуковина, — пояснил отец. — Втыкаешь, отжимаешь за рукоятки от себя. Щель получается в земле. Вкладываешь хвоинку, прижимаешь ногой. Всё. Процедура не хитрая. И так через каждые три шага. По вспаханным бороздам. Такой бор, сынка, насадим, закачайся!
Ящик с рассадой отец втихомолку умыкнул в лесхозе из питомника, пользуясь случаем всеобщей лесниковской попойки после совещания. Там же и посадочные мечи прихватил.
На другой день отец, мать и я тыкали землю мечами, вкладывали в узкие ямки тонкие, нежные паутинки–саженцы. Труднее всего из маленького пучка взять один. Сколько их в сумке, подвешенной на лямке за шею? Как сосчитать травинки в горсти мха? Вот что такое саженцы сосны!
И мы тыкали их, ряд за рядом, борозда за бороздой, день за днём. Почти весь холодный май и дождливый июнь. Моросящие дожди были на пользу саженцам, травам и комарам. От последних моя и без того безрадостная жизнь становилась сущим адом. Промокший, искусанный комарами, с волдырями на ладонях, натёртыми ручками меча, возвращался на телеге домой, подложив под себя охапку травы. Ноги в кирзачах, заляпанных грязью и листьями, свисали с телеги. Я глядел в мрачную стену сумеречного осинника, шумящего мокрыми ветвями по обеим сторонам дороги, и мечтал. Не о лесе, конечно, который вырастет здесь через пятьдесят лет. Я мечтал о морских путешествиях и дальних странах.