Жизнь римских императриц. Картины из жизни римского общества

Пио Оскар

После смерти Августа и восшествия на престол мужа сосланной принцессы, в Риме все думали, что она будет возвращена; однако, на деле вышло совсем иначе. Тиверий не только не простил своей жены, но напротив, усилил ее наказание: он отдал приказ заключить Юлию в отдельный дом, откуда она бы не смела ни на шаг отлучаться; около дома были поставлены часовые. Таким образом, вместо относительной свободы, которой до сих пор пользовалась Юлия, она была заключена в тюрьму. Затем на ее содержание Тиверий назначил до такой степени ничтожную сумму, что злополучная арестантка стала нуждаться в самом необходимом, даже в хлебе. Тяжело было Юлии переносить ее новое положение. Она привыкла к роскоши, к богатству, а тут должна была переносить нищету самую ужасную, сидеть без хлеба и чуть не умирать с голода, что, впрочем, и случилось, если верить народной молве: Юлия, действительно, умерла голодной смертью. К матери варвар Тиверий также относился не особенно нежно, несмотря на то, что, благодаря ее стараниям, он добился трона. Этот человек с мелкой, низкой душонкой, постоянно дрожал за свою власть и ни с кем не хотел ее разделить. Ему было завидно, что мать пользуется почестями императрицы. Сенат хотел восстановить закон, чтобы к его титулу императора были прибавлены слова: сын Ливии. Тиверий первый восстал против этого и объявил, что не допустит ничего подобного. «Женщине, говорил он, не следует воздавать чересчур больших почестей». Потом сенат хотел воздвигнуть алтарь в честь Ливии, но и против этого восстал Тиверий. Он говорил, что подобная почесть есть исключительная, и что он не желает, чтобы его матери воздавали исключительные почести. Сенат, разумеется, должен был согласиться с мнением императора. Такая неблагодарность Тиверия к матери маскировалась им, будто бы умеренностью, простотой и в глазах народа казалась симпатичною. На том же основании, будто бы умеренности и простоты, Тиверий приказал уменьшить штат придворных своей матери. Тщеславная Ливия, конечно, возмущалась поступками сына и часто напоминала ему,

что он ей обязан титулом императора. Но упреки Ливии не вели ровно ни к чему: Тиверий продолжал держаться своей системы и очень сурово замечал матери, чтобы она не заявляла своих претензий и держала бы себя поскромнее. Поздно поняла Ливия, что сын ее есть ничто иное, как самый черствый, бездушный эгоист. И, действительно, он беспрестанно оскорблял самолюбие матери. Раз был такой случай: сенатор Пизоний, кредитор довольно большой суммы денег матроны Ургулянии, пользовавшейся особенной дружбой вдовствующей императрицы Ливии, подал свой документ ко взысканию и позвал должницу Ургулянию в трибунал. Последняя смеялась над этим, зная хорошо, что будет иметь прочную защиту в своей покровительнице Ливии, и, действительно, вдовствующая императрица просила сына поговорить об этом деле с претором, чтобы процесс был решен в пользу Ургулянии. Тиверий изъявил согласие и в день разбора по прошению сенатора Пизония, сам отправился к претору. Но по обстоятельствам, совершенно непредвиденным, впрочем, вполне зависевшим от Тиверия, он пришел к претору именно тогда, когда дело было уже кончено и состоялся приговор в пользу сенатора Пизония. Самолюбивая Ливия, обещавшая свою протекцию Ургулянии, была поражена этим новым ипокритством сына и принуждена была внести свои собственные деньги за приятельницу. Вообще, Тиберий беспрестанно язвил самолюбие свой матери. В одном лишь он с ней сходился — в ненависти к Германику и его жене Агриппине. Ливия, как и ее сын, ненавидела всех, кто пользовался доброю славой, а Германик и его жена Агриппина были чрезвычайно популярны. Германик, сын ее сына Друза, умершего во время битвы с германцами, наследовал от своего отца все добродетели и таланты; с юных лет Германик зарекомендовал себя как прекрасный полководец. Кроме того, он был умен, добр, обладал возвышенной душой и отличался своей справедливостью. Солдаты обожали Германика и несколько раз предлагали ему возвести его на трон, но честный юноша всегда с достоинством отвергал эти недостойные предложения. Среди римских граждан Германик также пользовался общей любовью и уважением; даже его враги никогда не говорили о нем ничего дурного. Жена его, Агриппина (дочь Юлии и Агриппы), по уму и благородству как нельзя более к нему подходила. Поведение Агриппины было образцовое во всех отношениях, Не только в Риме, но и в целом государстве не было человека, который бы осмелился дурно говорить о жене Германика, — ее уважали все без исключения. Агриппина, как и ее муж Германик, пользовалась громадной популярностью. Ненавидя лесть и сплетни, Агриппина гордо, в самом лучшем значении этого слова, держала себя, сознавая свои достоинства и недостатки. Главной, отличительной чертой характера этой женщины была строгая справедливость: Агриппина не могла переносить нарушения прав, в каком бы виде оно ни проявлялось, Ливия, как умная женщина, понимала Агриппину и сама в душе не могла не согласиться, что жена Германика вполне заслуживает всеобщее уважение, тем не менее ненавидела ее и искала случая погубить. Тщеславная Ливия не могла равнодушно слышать отовсюду раздававшиеся похвалы по адресу Агриппины. Мелочной и самолюбивый Тиверий по тем же причинам ненавидел Германика. Таким образом сын и мать были вполне солидарны в своих преступных целях: первый решил погубить честного Германика, а вторая — его жену Агриппину. Для исполнения этого плана прежде всего требовалось удалить из Рима ненавистную чету, что и было сделано. Германика назначили командующим легионами на востоке и с ним вместе послали губернатором в Сирию известного негодяя Пизония, которому дана была секретная инструкция поднять народ и солдат против Германика; буде же представится удобный случай, то прямо убить его. И так как Германик отправлялся вместе с своей женой и детьми, то Ливия посоветовала Пизонию взять с собой его жену, которая по мнению императрицы, могла быть полезна для Агриппины и ее детей. Жена Пизония, само собой разумеется, была посвящена в планы всего заговора, и так как по своим нравственным качествам вполне подходила к своему достойному супругу Пизонию, то и могла быть полезною для исполнения гнусных планов Ливии и Тиверия. И действительно, эта достойная чета не замедлила проявить себя. Пизоний, назначенный на самостоятельный пост губернатора в Сирии, начал с того, что при помощи денег и вина стал бунтовать солдат Германика, склонять их к нарушению дисциплины, небрежно относиться к исполнению служебных обязанностей и т. д. Жена Пизония, Планчина, в свою очередь помогала супругу, распространяя в народе и между солдатами разные нелепости о Германике и Агриппине. Но как тот, так и другая с презрением отнеслись ко всем этим грязным интригам и, в конце концов, во всей стране стали пользоваться тем же всеобщим уважением, как и в Риме. Между тем, по делам службы Германик должен был на время уехать в Египет; пользуясь его отсутствием, Пизоний взбунтовал солдат.

Германику, по его возвращении, стоило больших трудов восстановить порядок. И так как главным бунтовщиком оказался Пизоний, то Германик был вынужден лишить его места губернатора; злодей наружно покорился, но перед отъездом на остров Коо, при помощи своей достойной супруги и одного раба, всыпал в кушанье Германика ядовитый порошок, действующий хотя и медленно, но верно. По отъезде Пизония, Германик заболел и тотчас же понял, что он отравлен. Болезнь не поддавалась никакому лечению. Германику делалось всё хуже и хуже и он, наконец, принужден был лечь в постель. Чувствуя приближение смерти, он пригласил своих друзей, которым прямо объявил, что умирает, отравленный Пизонием и его женой Планчиной. «А потому, говорил умирающий, я прошу вас всех быть свидетелями этого факта и преследовать моих злодеев путем уголовных законов». Затем простился с своей женой и детьми, не советуя им возвращаться в Рим, и умер. Германику минуло только 34 года от роду. После него осталось шестеро детей: трое сыновей — Нерон, Друз и Кай, названный впоследствии Калигулой, и три дочери — Агриппина, Друзилла и Ливилла.

Смерть Германика возбудила в Риме всеобщую скорбь. Трибуны опустели, магазины закрылись и весь город точно вымер — на улицах некоторое время не было видно ни души человеческой. Скорбь римских граждан еще более увеличилась, когда приехала вдова Германика, Агриппина, с пеплом своего покойного мужа. Ей сделали торжественную встречу: все римские граждане и сенат приветствовали Агриппину при въезде ее в город и заявили ей свое соболезнование. Тиверий и Ливия не участвовали в демонстрации: они говорили, что неприлично их императорским величествам всенародно показывать свою грусть. Престарелую мать Германика Ливия склонила также не принимать участия в встрече. В эти дни самолюбие Тиверия и Ливии сильно страдало. Весь римский народ громогласно утверждал, что покойный Германик и его супруга делали честь стране своими выдающимися добродетелями и что надо молить богов, дабы она сохранили драгоценную жизнь детей покойного. Пизоний и его жена также возвратились в Рим. Друзья покойного Германика тотчас же стали обвинять их в отраве молодого героя Германика и в бунте солдат. Суд, хотя в душе каждого из присутствовавших было убеждение, что Германик был, действительно, отравлен, нашел необходимым, в виду давления Тиверия, за отсутствием доказательств оправдать Пизония в отраве; что же касается до бунта солдат, то он был вполне доказан. Осуждение Пизония согласовалось с планами Тиверия, которому хотелось отделаться от опасного сообщника. Узнав, что император не на его стороне, Пизоний хотел представить собственноручное письмо Тиверия, в котором император прямо отдавал приказание отравить Германика, но этого Пизонию не удалось сделать: фаворит Тиверия, некто Сейяно, задушил Пизония в тюрьме. В одно прекрасное утро арестанта нашли мертвым и около него лежал нож, запачканный в крови. В народе распустили слух, что Пизоний сам себя уничтожил; Планчина, за неимением доказательств, была оправдана. Таким образом, злодейства Тиверия и его матери остались почти необнаруженными. Избавившись от ненавистного Германика, Ливия и Тиверий не могли быть покойными до тех пор, пока существовали дети Германика, на которых народ возлагал все свои надежды; начали носиться слухи, что Тиверий и Ливия решили уничтожить как Агриппину, так и ее детей. И действительно, один раз во время обеда во дворце, Агриппина публично отказалась от фруктов, предложенных ей императором Тиверием, так как фрукты эти были отравлены. Все эти факты разносились в народе и возбуждали ненависть к императору. Тиверий решил удалиться на остров Капри. Кроме боязни народной ненависти, к этому были и другие мотивы. Он хотел скрыть от всех свою дряхлость; но главное — присутствие его матери Ливии с каждым днем делалось для него невыносимым. Тиверий всеми зависящими средствами старался избегать встречи с Ливией и, наконец, уехал на остров Капри. Отъезд Тиверия увеличил могущество Ливии. Не замедлил появиться декрет, в котором осуждались в государственной измене Агриппина и ее сын Нерон, будто бы замышлявшие покуситься на жизнь императора Тиверия.

Агриппину заковали в железо и отправили на остров Пандатария, где, после варварской пытки, задушили; ее сына Нерона отослали на остров Понца и уморили голодом. Другого сына покойного Германика, Друза, заключенного в подземелье Паллатина, постигла та же участь. Из всех детей Германика спасся только один Кай Калигула, к которому император Тиверий особенно благоволил за его черствую душу и злой характер. О Калигуле Тиверий говорил: «в этом юноше я воспитал змею, которая будет бичом для всего Рима». Ливия на старости лет сделалась ханжой. Она выхлопотала у сената привилегию сидеть среди весталок; построила в Риме и в провинциях много храмов, в особенности в Иерусалиме, храм которого она украсила драгоценными золотыми вазами. Таким образом она прожила 86 лет. Когда Тиверий узнал на Капри о смертельной болезни своей родительницы Ливии, он принял эту

весть совершенно равнодушно и не пожелал ехать в Рим посетить больную. По смерти Ливии, Тиверий не участвовал в церемонии погребения и отдал приказ, чтобы никаких особенных торжеств не было.

III. Ливия Орестилла, Лёлия Паулина и Чезония, жены Калигулы

Тиверий заболел в Мизено, в вилле Лукулла: несмотря на усиливающуюся болезнь, он не хотел признаваться, что плох и ложиться в постель; но 16-го марта (37-го года) он впал в такой продолжительный обморок, что все окружающие сочли его мертвым; многие поспешили поздравить Калигулу, его племянника, с восшествием на престол, как вдруг прошел слух, что император Тиверий пришел в себя и попросил пищи; придворные смутились и сам Калигула не на шутку призадумался, — вообще все как-то растерялись. Среди всех этих волнений не потерял присутствия духа только один придворный, фаворит Тиверия, некто Маркони, он прямо отправился в спальню умирающего и задушил его подушкой. Так кончил свою жизнь злодей, который в своей жизни совершил столько убийств. Тиверий умер 70-ти лет от роду. Калигула всеми был принят в Риме с распростертыми объятиями. Сенат, народ и солдаты оказали ему особенные почести. Калигула был любим всеми без исключения: римляне видели в нем благородную кровь незабвенного Германика, сына безвременно погибшего героя. Солдаты считали его своим детищем, ибо Калигула родился и вырос среди них в лагере; они ему дали имя — Калигула — от военного слова — caligua. И, действительно, первое время молодой император вполне оправдал всеобщие ожидания: последовал ряд самых либеральных реформ. Калигула обнародовал всеобщую амнистию, отменил закон оскорбления величества (legge di lesa maest`a) и не принимал никаких доносов; молодой император даже не хотел о них слышать; затем признал полную независимость авторитета магистрата и значительно убавил налоги. Рим и все провинции торжествовали. Увы, это торжество было непродолжительно: Калигула быстро изменился. Воспитанный среди суровой солдатской жизни, потом раб своего деспота-дяди, он не мог правильно развиться и, сделавшись владыкой чуть не целого мира, прямо лишился головы — она у него пошла кругом. Дурные инстинкты, тлевшие в молодом человеке, разом вспыхнули и не замедлили проявить себя. Калигула предался разврату и всевозможным излишествам: объедался и опивался, и ежедневно принимал рвотное, что в конце концов и было причиной его серьёзной болезни. Вылечившись от нее, Калигула совершенно изменился.

Перед изумленными римлянами явился уже не тот честный и великодушный император, на которого народ возлагал надежды, а какой-то кровожадный зверь. Все его действия были совершенно противоположного свойства с первоначальными. Калигула оказался еще более деспотом, чем его дядя Тиверий. Он начал отменять декреты, изданные ям при вступлении на престол, снова восстановил закон оскорбления величества, увеличил налоги, и казни или, правильнее, убийства происходили ежедневно. Кровавые сцены составляли истинное наслаждение для императора.

Каждый день он регулировал счета, т. е., приказывал представлять себе списки обвиняемых и сам лично отмечал имена тех, которые должны были быть приговорены к смертной казни. «Мы, — говорит историк, отметим лишь некоторые факты, — было бы слишком долго описывать все жестокости этого страшного изверга». Во время обеда Калигула имел обыкновение любоваться на пытку, и если не случалось найти обвиняемого, то пытке подвергался первый, попавшийся на глаза Калигуле. Император приказывал приводить отцов, дабы они присутствовали при пытке их детей; за долгое время приговоренным к смерти объявлялось об участи, их ожидающей; Калигула придумывал самые медленные и мучительные казни для того, чтобы, как говорил он, осужденные могли вполне прочувствовать страдания. На арену, куда выпускались голодные звери, он приказывал бросать гладиаторов; если же таковых в цирке не оказывалось, то брали первого попавшегося императору на глаза. Посещая тюрьмы, где содержались нередко невинные, обвиняемые в преступлениях ими не совершенных, Калигула, не обращая на это внимания, приказывал их казнить тотчас же, предварительно вырвав языки, дабы казненные не слишком шумели. Наконец, он дошел до такого неистовства, что раз публично изъявил сожаление, почему римский народ не имеет одной головы, которую он, Калигула, мог бы отрубить одним взмахом.

К жестокости этого знаменитого изверга присоединялись еще и самые комичные странности. Его страсть была первенствовать во всем, даже в самых вульгарных профессиях — кучера, певца, скомороха, плясуна. Раз, ночью, он велел позвать к себе трех сенаторов, и когда они, трепещущие от страха, предстали перед ним, Калигула быстро соскочил с трона и начал ломаться и плясать; сенаторы догадались, что надо аплодировать императору, за что и были им с миром отпущены домой. По улицам Рима он устраивал торжественные процессии: переодетый Геркулесом, Меркурием, Венерой или Юпитером, восседая на колеснице, которую везли молодые, красивые девицы, он принимал важные позы и наслаивался, слушая народные аплодисменты. С своими сестрами — Юлией, Агриппиной и Друзиной, он вступил в преступную связь и раз, во время оргии, отдал их в распоряжение своим развратным собутыльникам, после чего, на другой же день Агриппина и Юлия были отправлены в ссылку. Что же касается до Друзины, то император взял ее от мужа Кассия Лонгина и жил с ней, как с законной женой.

Когда Друзина умерла, он приказал сенату объявить, что все члены его видели возносившуюся на небо душу Друзины в образе богини. Затем был отдан приказ, дабы все граждане Рима облеклись в глубокий траур. Под смертной казнью запрещалось улыбаться, громко разговаривать на улицах, отцам обедать с своими семействами и ходить в баню. Но вдруг все переменилось. Калигула сам вскричал: «да разве можно оплакивать богиню!» и отдал приказ казнить всех надевших траур. Первая жена Калигулы была Юлия Клавдия, дочь Юлия Силона. Это бракосочетание состоялось еще при жизни Тиверия, по его приказанию; Юлия умерла родами. Вступая на престол, Калигула женился на Ливии Ористилле, которая была замечательна своей красотой и богатством и происходила от одной, очень древней римской фамилии. История этой красавицы замечательна. Сенатор Кальпурний Пизоний влюбился в нее, сделал предложение и, получив согласие, сочетался с ней законным браком. К величайшему несчастью молодого супруга, он, желая торжественно отпраздновать свадьбу, имел слабость пригласить императора. Калигула изъявил согласие, но увидав красавицу-молодую, тотчас же воспылал к ней страстью и после ужина он, без церемонии, приказал Ористиллу отвезти к себе во дворец. Тщетно несчастный Пизоний умолял деспота, — Калигула был непреклонен. Спустя некоторое время, состоялось торжественное бракосочетание императора с Ливией Ористиллой, но вскоре эта красавица ему надоела и он прогнал ее, впрочем отдав строгое приказание, чтобы она отнюдь не соединялась с Пизонием. Узнав, что прогнанная им супруга имеет намерение соединиться с своим первым мужем, он сослал их обоих на острова, совершенно изолированные. Лёлия Паулина, вторая жена императора Калигулы, имела ту же участь, как и Ористилла: она была дочь Марка Лёлия, составившего себе в бытность губернатором громадные богатства. Эта женщина также отличалась замечательной красотой; она вышла замуж за Меммия Регула и последовала за мужем в Македонию, куда он был назначен губернатором; супруги зажили очень счастливо. Но по странной случайности, Калигула узнал о красоте Лёлии Паулины и тотчас же отдал приказание Меммию явиться в Рим вместе с его женой. Разумеется, и эта красавица возбудила в Калигуле страсть, — он взял ее себе в жены, а Меммию приказал называться отцом Паулины. Но и эта страсть была непродолжительна; Калигула вскоре охладел и прогнал Паулину, обязав ее никогда не сходиться ни с одним мужчиной. Лёлия Паулина перенесла свое несчастие замечательно твердо и повела жизнь, полную роскоши, при помощи своего большого богатства. Дальнейшую историю Лёлии Паулины мы встретим при описании эпохи царствования императора Клавдия и его жены Агриппины. Последняя жена Калигулы была Чезония, дочь Орфита и Вестилии. Она была не хороша, не молода, не отличалась знатностью, но была в высшей степени хитра и практична. Лучшего выбора Калигула не мог сделать; ни одна женщина не могла до такой степени потворствовать страстям Калигулы, как гордая и жестокая Чезония. Она положительно господствовала над его душой. Немало злодейств было сделано жестоким Калигулой по наущению его жены. В конце концов, он безумно полюбил Чезонию. Показывал ее солдатам верхом на лошади, переодетую в военное платье, со щитом в руке; во время оргий он приказывал Чезонии раздеваться и удивлять присутствующих своим необыкновенным сложением.

Часто, нежничая с Чезонией, он ей говорил: нравится мне твоя прекрасная голова, нравится потому, что я каждую минуту могу заставить ее покатиться. Страсть Калигулы к жене еще более увеличилась, когда она ему принесла дочь. Ребенок был назван Юлией Друзиллией, ее носили по всем храмам богинь и отдали под покровительство Минервы. Калигула громко утверждал, что его дочь родилась от него и от Юпитера. Ребенок был вполне достоин своего отца и в самом нежном возрасте выказывал жестокость. Калигула с гордостью восклицал, что он в дочери узнает свою кровь. Часто, говоря о своей любви к Чезонии, он удивлялся, каким образом она могла произойти и для того, чтобы узнать этот секрет, он говорил о необходимости предать Чезонию пытке, дабы узнать от нее причину этой любви. Его привязанность к Чезонии нисколько не убавила его развратных привычек. Калигула часто в присутствии отцов и мужей позорил первых матрон Рима. Затем опускался в такую бездну разврата, о которой даже и говорить неудобно. Мало-помалу он положительно потерял рассудок и стал называть себя родным братом Юпитера. Иногда в беседе с Чезонией, разгневавшись, он восклицал: Убей меня или я тебя убью. Он воздвиг себе храм, а для Чезонии и своей лошади Инчитато он также выстроил храм и приказал воздавать там божественные почести своей супруге и лошади. Таким образом безумствовал этот изверг, злодейства которого шли crescendo; народ наконец потерял терпение, состоялся заговор и решено было убить Калигулу. 24-го января 41-го года, когда Калигула возвращался со спектакля Августинских игр и проходил мимо колонн дворца, один из трибунов, именно, Кассий Керей, вонзил ему кинжал в горло, другие заговорщики докончили Калигулу. Чезония, следовавшая невдалеке, бросилась подымать раненого мужа, заговорщики подняли мечи и на нее; Чезония нисколько не испугалась, разорвала грудь рубашки и сказала: «рази, поскорее!» и упала, смертельно раненая; ее ребенка, бывшего у нее в руках, солдаты убили ударом об стену головой.