Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом

Карр Джон Диксон

Подобные чувства, возможно, не были нелогичны для самого Шерлока Холмса. Но не слышатся ли в них, причем очень ясно, трубные звуки «Белого отряда»?

Между прочим, можно отметить, что «Знак четырех» (по крайней мере, в Англии) не пользовался успехом. Когда весной 1890 года он был напечатан в форме книги Спенсером Блэкеттом, он привлек едва ли большее внимание критики, чем «Этюд в багровых тонах». Потребовалось еще целых два года, прежде чем кто-то согласился выпустить второе издание. Более того, к тому времени автор уже написал лучшую часть трехактной пьесы, в которой доктор Ватсон… впрочем, все по порядку.

Наверху, в небольшом кабинете, обклеенном голубыми обоями и с головой медведя на письменном столе, он трудился над «Белым отрядом».

Прежде всего довел до совершенства сам прототип. Потом его самого поглотила неотразимая сила повествования. Как будто он снова в середине лета очутился в Нью-Форесте, где жили люди, находившиеся в его воображении.

По дороге в Крайстчерч важно расхаживал Сэмкин Эйлвард, настоящий стрелок из лука, который с расстояния в сто пятьдесят ярдов мог разнести деревянную фигурку, которая прикреплялась в центре цели. Из монастыря Болье пришедшие в ужас монахи изгнали великана Джона из Хордла с кулаками и усмешками. Из Болье в неспокойный мир, которого он раньше никогда не видел, вышел и молодой Аллейн Эдриксон, имевший давние саксонские корни. На тропе приключений эти трое встретились и поклялись в дружбе, прежде чем вступить в войны под знаком пяти роз сэра Найджела Лоринга.

Это, конечно, образец всех великих романтических саг от приключений Тиля Уленшпигеля до «Монастыря и семейного очага». Нет необходимости говорить о впечатляющих достоинствах «Белого отряда», его размахе — от Хэмпшира до Франции и Испании, юморе, сценах схваток на мечах и битв в клубах пыли. Конан Дойл высоко поднимается надо всеми остальными, за исключением Скотта, в том, что каждое написанное им слово значимо. То, что делают его герои, сделал бы он сам. И он делал это до конца дней своих. Вот почему он обладает подлинным звоном, остротой бритвы, которую можно почувствовать в руке и которая не является лишь мертвым металлом. Маленький сэр Найджел — стареющий, с лысой головой и ласковым голосом — вместе с его оруженосцем Аллейном Эдриксоном пошли бы на любую авантюру, какой бы сумасшедшей она ни была, чтобы восстановить справедливость или заслужить честь. Не следует путать это качество с такими понятиями, как порядочность или честная игра, хотя одно происходит от другого. Порядочность пассивна: она не предусматривает никаких преимуществ или обмана. Рыцарство же активно: оно идет в атаку, проявляет гнев. Если мы хотим увидеть честную игру, не испытывая в этом отношении никакого идеализма, мы должны обратить взоры на стальные шлемы стрелков из лука, на Хордла Джона и Сэмкина Эйлварда, бредущих по дорогам Франции и не испытывающих ни малейшего стыда за чувство гордости своей страной.

«Мы свободные англичане», — выкрикивает Эйлвард. Это слово «свободные» отзывается эхом и порождает печальную ностальгию в нынешнее время. Но это было правдой для Сэма Эйлварда. Это было правдой для других английских бессмертных символов, таких, как Сэм Джонсон и Сэм Уэллер. Это было правдой для Конан Дойла, который гордился своим патриотизмом и всем тем, что сделало Англию великой. В самом деле, это было той силой, которая пронизывает «Белый отряд» и его автора.

Первые месяцы 1890 года были омрачены для него смертью сестры Аннетт, названной так в честь тетушки Аннетт. С другой стороны, было тепло его собственного дома. Малютку Мэри Луизу окрестили по обрядам Англиканской церкви. Мадам, которая сама обратилась теперь к Англиканской церкви, спешно прибыла из Йоркшира, чтобы надзирать за обрядом крещения. Туи вздыхала и восхищалась тем умением, с которым она вникала во все детали.

Ее муж работал всю весну и продолжал работать летом. В нем росли чувство ликования, ощущение того, что было достигнуто кое-что из предначертанного судьбой, когда в начале июля он закончил последнюю страницу. «Вот и все!» — сказал Артур и швырнул ручку через всю комнату в голубые обои, на которых, прежде чем упасть, она оставила чернильное пятно. Несколько дней спустя он писал Лотти:

«Уверен, ты будешь рада узнать, что я завершил свою огромную работу и что «Белый

отряд» написан. Первая половина очень хороша, вторая четверть неплоха, а последняя четверть опять-таки очень хороша. Поэтому, дорогая, порадуйся со мной, потому что я так влюблен в Хордла Джона, Сэмкина Эйлварда и сэра Найджела Лоринга, как будто я знал их живых, и думаю, что со временем их полюбит и вся англоговорящая раса».

Он отослал рукопись Джеймсу Пейну. Скупой на похвалу и еще более сдержанно относящийся к историческим романам, Пейн тут же взял «Белый отряд» для публикации по частям в «Корнхилле» и назвал его лучшим историческим романом после «Айвенго». Что же касается автора, у него наступил упадок сил, его охватило беспокойство.

В общественном представлении доктор Конан Дойл, с его широким лицом и пушистыми усами, рисовался как безразлично относящийся к успехам крепыш, человек без нервов. На самом же деле он весь был комком нервов. Но он бы скорее умер, чем показал это на публике или промолвил хотя бы единственное слово в похвалу своих собственных произведений. Ну а что же в будущем?

Что он делал? Куда он шел? Восемь лет в Саутси! Помимо публикаций «Гердлстона», «Клумбера» и двух книг коротких рассказов, он написал «Этюд в багровых тонах», «Мику Кларка», «Знак четырех» и «Белый отряд». И что же до сих пор все это ему принесло? Несколько сот фунтов накоплений, не более того.

К концу октября, когда в газетах появилась лавина сообщений о том, что берлинский доктор Кох нашел метод лечения туберкулеза, он собрал вещи и поспешил в Берлин за информацией. Он не испытывал особого интереса к туберкулезу, хотя когда-то давно эта болезнь коснулась Элмо Велден. Просто представилась возможность что-то делать, найти выход из состояния беспокойства.

Он выступил в английской прессе с первым предупреждением относительно этого сомнительного метода, услышав о котором несчастные больные стали толпами собираться в Берлин и иногда даже умирали в поездах. Он еще более настойчиво подчеркнул это в статье, которую написал для журнала У.Т. Стеда «Ревью оф ревьюз»: «Делать вид, будто результат лечения каким-то образом гарантирован, означало бы поощрение ложных надежд».

И эта возбужденность во всем мире, среди медиков, которые толпились и болтали в длинном сером здании Музея гигиены на Клостерштрассе, стремительно возродили в нем его давний честолюбивый замысел. Почему бы не уехать из Саутси? Почему не поехать в Вену, изучать там глазные болезни, а потом вернуться и начать в Лондоне практику глазного хирурга, продолжая заниматься литературой как потенциально крупным источником дохода? В ноябре он сделал такое предложение достаточно перепуганной Туи, которая сидела с шитьем у камина.

«И когда надо ехать, Артур?»

«Немедленно! — ответил муж, который в пять минут собрался бы хоть в Тимбукту. — Сейчас же!»

«Но ведь наступает зима».

«Конечно, моя дорогая. Почему нет? Оставь все на меня!»

Мэри Луиза уже умела ходить, если ее придерживать за пояс, и была достаточно большой, чтобы оставить ее с бабушкой Хокинс. Мебель можно продать или сдать на хранение. Что касается медицинской практики, которая значительно уменьшилась при той уйме времени, которое он отдавал писательскому творчеству, то ее можно было прекратить. Тем не менее пущенные за восемь лет корни нельзя выкорчевать безболезненно.

Бюст деда, картины и вазы он тщательно упаковал, чтобы не пострадали в пути. Приступ боли вызвал у него вид отличного, но уже далеко не нового красного ковра, который когда-то покрывал лестницу, а сейчас, скатанный, лежал у ее основания в обклеенном мраморными обоями холле. Обрывалось так много нитей. Уже нет на свете младшей Аннетт, нет и тети Джейн, двоюродного дедушки Майкла Конана. Дядя Дик, ставший знаменитым художником и занимавший видное положение в обществе, этот «мой дорогой Дойл» принца Уэльского, опять угодил с инсультом в больницу, куда его увезли прямо со ступеней Атенеума, изменился по сравнению с концом 1883 года до неузнаваемости.