Жизнь собачья и кошачья. Повести и рассказы
Шрифт:
Философия его была прочна и предельно проста: для чего существует дом? Для тепла и удобства. Значит, дом должен быть вместительным и теплым.
Для чего разводят свиней? Для мяса. Значит, они должны быть большими и жирными.
Для чего держат собаку? Для охраны. Значит, собака должна быть злой и сильной. Все очень просто и никаких сантиментов.
Через несколько дней, когда раны подсохнут, новый хозяин посадит Радку на тяжелую, массивную цепь…
Смена обстановки Радку перепугала. Она жалась к конуре, вздрагивая от малейшего шума. Но даже с отрубленными ушами оставалась незлобивым щенком. Завидя своего нового хозяина, она униженно
Теперь боль постоянно сопутствовала Радке. Спрятаться от нее не было никакой возможности. Нога в поношенном кирзовом сапоге находила щенка везде, а тяжелая цепь не давала убежать. И Радка возненавидела и эту ногу, и этот сапог. Пока они сливались в одно целое с хозяином, и их нельзя было трогать. Но постепенно Радка стала разделять их, потому что помнила руки человеческие, руки, которые ласкали и баловали ее. И как только разделение стало для нее явным, она не преминула вцепиться в ненавистный ей сапог, объявляя ему смертельную войну.
Первый шаг, самый трудный, был сделан. В Радке просыпался зверь, который дремал глубоко-глубоко под спудом. Этот процесс мог быть еще обратимым, когда б она попала снова в обстановку ласки и любви. Но дядьке Остапу требовалось как раз другое. И Радка, однажды оскалив зубы на хозяина, уже не могла не рычать на других людей — на прохожих, громко разговаривающих за забором, на мальчишек, заглядывающих в щели…
С собакой дядька Остап занимался много и основательно. Кормил только раз в сутки, утром. И не потому что жалко еду, нет. У него была своя метода, очень важная для дрессировки.
К старой кастрюле была привязана длинная палка. Этой палкой кастрюля пододвигалась к собаке. Но как только та, изголодавшаяся за сутки, бросалась на еду, кастрюлю отодвигали. Собака рвалась, задыхалась от давящего горло ошейника, исходила слюной и лаем. В эти минуты она готова была броситься и на хозяина. А хозяин, пододвинув кастрюлю, позволял собаке схватить один кусок и отодвигал еду снова…
Кроме того, дядька Остап не пропускал удобного случая, чтобы не пнуть собаку. А когда ему приходилось уходить из дому, он, прежде чем направиться к автобусной остановке, стучал палкой по воротам, бросал через забор камни…
Он добился того, чего желал. Когда собака выросла и заматерела, мимо нее нельзя было проходить без палки даже самому хозяину.
Собака, не знающая человеческой ласки, стала зверем. Охотничьи инстинкты, что приберегла для нее природа, были потушены болью и злобой. Все люди для нее стали врагами. А хозяин врагом номер один — самым жестоким, самым ненавистным. Постоянная связь между собакой и человеком, взлелеянная тысячелетиями, была разорвана.
Как только хозяин появлялся в дверях, собака бросалась навстречу, но не для того, чтобы выказать свою преданность и любовь — с глухим рычанием становилась она на дыбы, натягивала цепь, задыхалась от ярости. Желтая пена клочьями слетала с крупных клыков…
Хозяин был доволен. Никто не рискнул бы теперь войти во двор. Иногда с радостной жутью он представлял себе вора, забравшегося к поросятам. Представлял
В тот памятный день дядька Остап привел к себе во двор двух соседей, чтобы помогли ему заколоть здоровенного борова. Соседи остановились у калитки, а хозяин с палкой в руках двинулся к дому, чтобы подтянуть цепь покороче, чтобы можно было пройти к сараю. Собака рвалась к нему. Она не лаяла, лишь хрипела, да глаза ее налились кровью, горели ненавистью. Массивная цепь звенела, как натянутая струна. Дядька Остап уже прошел мимо, когда цепь с негромким треском лопнула. Лопнуло одно звено. Всего одно звено!
ПРИВЕТ ИЗ РОДНЫХ МЕСТ
Дед Григорий умирал на первый день Троицы. Принесенные им накануне ветки и травы вяли, наполняя комнату запахами леса, поля, речной поймы… И, может быть, поэтому не хватало дыхания, сохло во рту. У деда ничего не болело. Да он и не помнил, когда болел. Все свои восемьдесят два года протолкался на ногах, до сегодняшнего дня не знавших усталости.
Он лежал на старинной деревянной кровати, уставив выцветшие глаза в потолок, темнея на подушке сразу похудевшим лицом. Над кроватью на рисованном коврике с целующимися лебедями висели ружье и патронташ. На стенах фотографии в рамках: сам дед с покойной женой, умершей двадцать лет назад; все шесть братьев, не вернувшихся с войны, и сын Иван. Совсем маленький. Побольше. В военной форме… Потом с женой, детьми… Ивановых фотографий больше всего. Оно и понятно — единственный сын.
— Ваньке телеграмму в Москву отбейте, — медленно, отрешенно, будто уже из потустороннего мира, ронял дед Григорий.
— Да што ты, батюшка, вштанешь ишшо, — шамкала беззубым ртом пришедшая проведать соседская бабка Василиса.
— Не перечь, а слушай. Сказал не встану, знаю, чай…
— Ну и не ершись. Без тебя, поди, понимаем. Не ты первый…
— Кобеля Лешке Мужикову отписываю, — с трудом, собирая мысли для последнего наказа, тянул дед Григорий.
— И-и-и! У Лешки две шобаки, куды ему ишшо, — буднично возразила бабка Василиса.
— Такой нету. Такая на весь свет одна.
Дед дернулся телом то ли в судороге, то ли пытаясь встать и решить судьбу любимой собаки. Заметив это, бабка Василиса поспешно согласилась:
— Знамо нету. Никто и не спорит. Лежи, милый, лежи давай…
— Все, что в доме, сыну моему Ваньке завещаю. И деньги все, что на книжке, и ружье свое… — уже спокойней продолжил дед Григорий.
— Знамо ему, кому же еще… Один он у тебя… — поддакнула бабка Василиса.
— А дом родительский пущщай на месте стоит…
Ушедшая было в свои мысли, бабка Василиса согласно кивнула головой и уже начала привычно:
— Знамо… — как вдруг замолчала, удивляясь необычному наказу. Наконец сообразив, что к чему, всплеснула руками: — Ить чего удумал, супостат, прости меня, Гошподи. Деревню всю, как есть, подчистую шносят, на главную усадьбу всех гонют, а он… Кто тебе тут дом шторожить будет? Ить надо же… Из ума выжил. Все сыну — Ваньке… Ивану Григорьевичу. Он приедет и решит…
— Нет, — медленно, но твердо произнес дед Григорий и снова шевельнулся. — Дом останется тут. Потому как и дед мой тут лежит, и отец, и мы все отсюда на войну уходили — Иван, Петро, Яша… Нет, Степан, потом Яша… Вихтор, Бориска… Я раньше их. Я сразу за Яшей. Все мы здеся росли. Я вон там спал мальчонкой…