Жизнь собачья и кошачья. Повести и рассказы
Шрифт:
— Деньги теперь у нас есть, Иван Григорьевич, — говорил он и рубил ладонью воздух. — Есть! И немалые. Строить надо и строить много. А опять же — материалов нету. Где взять? Вот ты, дорогой товарищ, из самой Москвы, в главке работал или в министерстве, скажешь, нет дефицитных стройматериалов, не хватает… Так? Правильно я говорю? — И, не дожидаясь ответа, отвечал сам: — Так! Да и фондов нет, — делал удивленное лицо и восклицал: — Фондов нет? Нет, брат, шалишь. Все у нас есть. И все достать можно. Все! За деньги… За наличные. Только бьют за это потом сильно. А строить надо…
— Уже били? — Чтобы как-то поддержать разговор, спросил Иван Григорьевич, мучительно вспоминая отчество председателя.
— Били и больно, — председатель замолчал,
— Та не надо об этом. То ли другого разговора нет у вас? О хате поговорите. Как это вы, Иван Григорьевич, одни жить будете? Туда ж теперь ни дороги, ни тропочки…
— Мне бы только добраться, а там я устроюсь как-нибудь. Председатель вскинул голову.
— Лошадей дам. На санях утречком по морозцу напрямки пройдете. Да я сам завтра соберусь. Гляну, как что… — Не обращая внимания на укоризненные взгляды жены, он налил еще по рюмке и, подняв свою, сказал с тяжелым вздохом: — Зря порушили деревню. Эх, зря! — поставил пустую рюмку на стол, отодвинул ее и начал говорить с горечью: — Может, где-то тесно деревням, может они где-то неперспективные, а у нас наоборот. Ведь шутка сказать — двенадцать километров до центральной усадьбы, а в других местах и того больше. Каждый день трактора туда, каждый день трактора оттуда. Каждый день — людей туда, каждый день — оттуда. Какие-никакие выпаса остались, скот уже туда не погонишь, а если летний лагерь сделал, опять — доярок двенадцать километров туда да двенадцать обратно, да два раза в день… Продукция наша и набегает по стоимости. И потом — была там бригада. Бригадир за все отвечал, за всем смотрел. С него и спросить можно было. А теперь что? Когда-никогда выберешься, а там уже и поля плохо вспаханы и обработаны наспех… Не на глазах, так не на глазах. А на переселение денег сколько ухлопали?! И что оказалось?! Стронули человека с места, он и поехал, поехал, да не на центральную усадьбу, а где получше — в город или поближе к нему. Из деревни Петровка, из вашей деревни, не остановились на центральной усадьбе шестьдесят девять человек. И не какие-то там… — лучшие работники, которые знают — место им всегда и везде найдется. Иван Кайгородов — кузнец. Во всей округе такого нет. Говорю, куда ты-то? А он: «Без кузнеца даже ракеты не строятся». Вот и возьми. Мария Сидоренко — доярка. Лучшая в колхозе. «Пойду, — говорит, — хоть в уборщицы, хоть дворником, зато в городе…» Эх! Наделали мы делов с переселением. Долго оно нам аукаться будет… Никакие эти деревни неперспективные, это мы — руководители такие… — Председатель опустил голову на грудь и задумался, потом, словно очнувшись, сказал дрогнувшим голосом: — Дом ваш пес стережет. Насмерть стоит. Люди от деревни отступились, а он живет. Один…
К полудню солнце пригрело совсем по-весеннему. Вылезший из подполья Черт сел на крылечке, щуря глаза. Потом принялся азартно выискивать в шерсти блох, но вскоре притомился, прилег, вытянувшись на верхней ступеньке крыльца. Он блаженствовал, он чувствовал себя в полнейшей безопасности, как когда-то давным-давно при людях.
Солнце нагрело один бок, и он, полусонный, кряхтя от удовольствия, перекатился, подставляя второй. А потом вообще самым бессовестным образом перевернулся на спину, открыв беззащитный живот. Голова его свесилась с крыльца, но он не встал, не переменил позы, так его разморило. И вдруг открыл глаза, навострил уши, лег на живот, подобрал лапы и напрягся. Растревоживший его звук не повторялся. Однако беспечность домашней собаки, чувствующей за своей спиной хозяина с ружьем, прошла.
Черт пролежал напрягшись довольно долго, и звук, наконец, повторился. Теперь Черт узнал его. Это был короткий волчий крик, призыв. Призыв одинокого зверя. Черт бросился к лесу. Кое-где наст подтаял и не держал его. Поэтому к опушке Черт добрался изрядно запыхавшись. Но злобный взгляд, поднявшаяся на шее и спине
Осторожно, прячась за деревьями, Черт вышел на след волчицы и остановился, как вкопанный. Встопорщенная шерсть опала, злобы как не бывало. Отпечатки волчьих лап пахли необычно и волнующе. И Черт, взвизгнув, бросился по следу.
Волчица резко повернулась на шорох. Перед ней был не волк-самец, которого она так безуспешно звала, а собака. Правда, от нее не пахло человеком, но и не пахло волком. Волчица приготовилась к бою, однако собака не выказывала никаких признаков враждебности, наоборот, она радостно повизгивала и дружелюбно виляла хвостом. И тогда волчица повернула прочь. Черт бежал неподалеку, то забегая вперед, то наскакивая сбоку.
Волчица, не отвечая на заигрывания, продолжала бежать ровной небыстрой рысью, а когда Черт подбегал слишком близко, щелкала зубами. Этого было явно недостаточно, чтобы прогнать собаку.
К утру волчица и Черт покинули лес, и вышли в поле. Ярко светила луна, снег весело скрипел под лапами. Брошенная людьми собака обрела друга и уходила с ним на юг, где легче прокормиться, где больше дичи…
Только весной, когда уже везде звенели ручьи, когда земля стала мягкой и дышала испарениями, волчица и Черт вернулись в родные места. Волчица стала беспокойной. По поводу и без повода она рычала на Черта, иногда в ход шли зубы. Черт терпел. Волчица торопилась к старому логову, где уже четвертый раз собиралась выводить потомство.
Когда пробегали мимо брошенной деревни, Черт внезапно остановился, потом, радостно взвизгнув, длинными прыжками бросился вперед. Из трубы дома деда Григория вился дым. Волчица было кинулась следом, но, заслышав запах человека, повернула назад. Немного погодя, Черт вернулся. Он был страшно возбужден и звал подругу за собой — к дому. Но она не понимала его и уходила в глубь леса. Черт остался на опушке, он долго призывно лаял, потом заскулил. Не мог он покинуть дом теперь, когда люди вернулись…
В субботу Иван Григорьевич проснулся с чувством острой тоски. В окнах серел рассвет. В комнате за ночь нахолодало, вылезать из-под одеяла не хотелось. Захотелось вдруг домой, в Москву. К жене. К внукам. Желание было таким сильным, что Иван Григорьевич удивился. Вчера было как будто все нормально и вдруг на тебе…
Больше месяца он живет в отцовском дому. В своем родном дому. Он и Черт. На двенадцать километров — ни души. Заедет иногда председатель колхоза, подбросит продуктов, и опять они одни. Вообще-то скучать не приходится — работы много. И работал Иван Григорьевич в удовольствие. Отремонтировал дом. Привел в порядок двор. Забор починил, ворота…
И вот тоска… Может, плохой сон приснился? Он закрыл глаза, повернулся на бок и постарался припомнить сон. Но сосредоточиться не смог. Со двора послышался шум подъехавшего мотоцикла и лай Черта. Иван Григорьевич быстро оделся и вышел на крыльцо.
У ворот стоял мотоцикл с коляской. Около мотоцикла мальчишка и Алексей Мужиков. Неподалеку, высоко задрав хвост, обнюхивался с чужой собакой Черт.
— Здравствуйте. Какими судьбами? — удивился Иван Григорьевич.
— По несчастью, — смущенно улыбаясь, сказал Алексей.
— Что случилось? — встревожился Иван Григорьевич, только заметив, что левая рука у Алексея в меховой рукавичке и висит на перевязи.
— Да нет, — досадливо поморщился тот. — Беда не эта. Это не беда. Невесту вон вашему Черту привез. Время приспело. Хоть и дорог нету, а нужно ехать. А уж раз приехали, то и порыбачить можно.
Собаки, ознакомившись, закружились в игре.
— В дом заходите. Позавтракаем, — пригласил Иван Григорьевич. — Чайку попьем.
Алексей было заколебался и уже тронулся с места, но мальчишка сказал сердито: