Жизнь Толстого
Шрифт:
«Так мне тяжела стала борьба по посредничеству, так смутно проявлялась моя деятельность в школах, так противно мне стало мое влияние в журнале, состоявшее всё в одном и том же – в желании учить… что я заболел… И я бы тогда, может быть, пришел к тому отчаянию, к которому я пришел через пятнадцать лет, если бы у меня не было еще одной стороны жизни, неизведанной еще мною и обещавшей мне спасение, – это была семейная жизнь».
Вначале он наслаждался семейной жизнью с той страстью, которую вкладывал во все. [89] Графиня Толстая оказывала благотворное влияние на его искусство. Она имела склонность к литературе [90] и была, по ее собственному определению, «настоящей женой писателя», до такой степени принимала она к сердцу все, что касалось творчества ее мужа. Она' помогала ему в работе, писала под его диктовку, переписывала его черновики. [91] Она пыталась оградить Толстого от снедавшего его демона – религии, этого опасного духа, угрожавшего погубить в нем писателя. Она старалась изгнать из их совместной жизни его социальные утопии, [92] стремилась разжечь его творческий гений. Она сделала больше – принесла в дар гению Толстого еще не познанный им мир – свою женскую душу. Если не считать нескольких обаятельных портретов «Детства и отрочества», женщина в первых произведениях Толстого почти отсутствует или находится на заднем плане. Она появляется в «Семейном
89
«Счастье семейное поглощает меня». «Мне так хорошо, так хорошо, я так ее люблю…» (Дневник, 5 января и 8 февраля 1863 г.). – Р. Р.
90
Она и сама написала несколько рассказов. – Р. Р.
91
Говорят, она семь раз переписала «Войну и мир». – Р. Р.
92
Тотчас после женитьбы Толстой оставил свои педагогические занятия, школу и журнал. – Р. Р.
93
Так же как и сестра ее Татьяна, умная и талантливая. Толстой ценил ее ум и музыкальность. Он говорил: «Я взял Таню, перетолок ее с Соней, и вышла Наташа» (со слов П. Бирюкова). – Р. Р.
94
Водворение Долли в запущенном деревенском доме, Долли и дети, множество подробностей туалета, не говоря уже о тайнах женской души, которые, пожалуй, остались бы недоступными пониманию самого чуткого мужчины, даже гения, если бы женщина не пришла ему на помощь. – Р. Р.
Под благодетельным воздействием этого союза, в течение десяти или пятнадцати лет, Толстой испытывает давно покинувшее его чувство покоя и безопасности. [95] Умиротворенный и охраняемый любовью, он смог осуществить свои давнишние мечты. Он создает в этот период шедевры своей творческой мысли, колоссы, господствующие над всей литературой XIX в.: «Войну и мир» (1864–1869 гг.) и «Анну Каренину» (1873–1877 гг.).
«Война и мир» – это обширнейшая эпопея нашего времени, современная «Илиада». В ней целый мир образов и чувств. Над этим человеческим океаном, катящим несметные волны, парит великая душа, которая с величавым спокойствием вызывает и укрощает бури. Множество раз перечитывая гениальное творение Толстого, я вспоминал Гомера и Гёте, несмотря на то, что Гете, Гомер и Толстой так различны по духу и по времени. Впоследствии я убедился, что в годы работы над «Войной и миром» мысль Толстого обращалась к Гомеру и Гёте. [96] Больше того, в записях 1865 г., классифицируя различные литературные жанры, он называет как произведения одного ряда «Одиссею», «Илиаду» и «1805 год». [97] Природная склонность ума влекла его от романа, посвященного личным судьбам людей, к роману, где действуют несметные человеческие скопища, воля миллионов существ. Трагические события, свидетелем которых Толстой был в Севастополе, помогли ему понять душу русской нации и ее вековые судьбы. По его замыслу, «Война и мир» – при всей необъятности масштабов – должна была составлять лишь центральную часть целой серии исторических фресок, в которых он предполагал воспеть Россию от Петра Великого до декабристов. [98]
95
Характерный признак того, что творческий гений Толстого господствовал в тот период над его философскими исканиями. В разгар работы над «Войной и миром» его дневник прерывается (с 1 ноября 1865 г.), и перерыв длится тринадцать лет. В этот период творчества Толстой живет здоровой физической жизнью. Он без ума от охоты. «На охоте я забываю обо всем…» (письмо 1864 г. Х Однажды, охотясь верхом на лошади, он сломал себе руку (сентябрь 1864 г.). И именно в то время, в период выздоровления, он диктовал первые главы «Войны и мира». «Когда я после дурмана очнулся, я сказал себе, что я литератор…» (письмо к Фету от 23 января 1865 г). Все письма к Фету этого времени наполнены восторгами творчества: «Печатанное мною прежде я считаю только пробой пера…». – Р. Р.
96
В числе произведений, оказавших на него влияние между двадцатью и тридцатью пятью годами, Толстой называет: «Гёте, «Герман и Доротея». Влияние очень большое. Гомер «Илиада» и «Одиссея» (по-русски)… Влияние очень большое».
В июне 1863 г. он отмечает в дневнике: «Читаю Гете, и роятся мысли».
Весной 1865 г. Толстой перечитывает Гёте и говорит, что «Фауст» – это «…поэзия, имеющая предметом то, что не может выразить никакое другое искусство».
Позже он принес Гёте, так же как и Шекспира, в жертву своему богу. Но и тогда он оставался верен своему преклонению перед Гомером. В августе 1857 г. он читал с равным волнением «Илиаду» и евангелие. А в одной из своих последних книг, в памфлете на Шекспира (1903 г.), он противопоставляет Шекспиру Гомера как образец искренности и чувства меры, присущих истинному искусству. – Р. Р.
97
Две первые части «Войны и мира» вышли в 1865–1866 гг. под названием «1805 год». – Р. Р.
98
Толстой начал работу над этой эпопеей в 1863 г. с «Декабристов» и написал три отрывка. Во время работы над «Декабристами» он пришел к заключению, что возводимое им здание не имеет достаточно прочного фундамента; углубляя почву для возведения этого фундамента, он дошел до эпохи наполеоновских войн и принялся за «Войну и мир». Роман начал печататься в январе 1865 г. в «Русском вестнике»; шестой том был закончен осенью 1869 г. Тогда Толстой решил проследить течение истории до ее истоков: он задумал роман о Петре Великом и еще один – «Мирович», о русских императрицах XVIII в. и их фаворитах. Он работал над осуществлением этих замыслов с 1870 по 1873 г.: изучал материалы, набрасывал отдельные сцены; но его взыскательность не была удовлетворена этой работой, он увидел, что не сможет с должным реализмом воссоздать дух столь отдаленного времени. Позднее, в январе 1876 г., у него зародился план нового романа из времен царствования Николая I; потом он вновь с увлечением возвращается к «Декабристам». В 1877 г. он собирает документы и свидетельства еще живых очевидцев, посещает исторические места. В 1878 г. он пишет своей тетке, графине А. А. Толстой:
«Дело это для меня так важно, что, как Вы ни способны понимать все, Вы не можете представить, до какой степени это важно. Так важно, как важна для Вас Ваша вера. И еще важнее, мне бы хотелось сказать. Но
По мере развития сюжета Толстой начинает отходить от этого произведения; мысли его уже о другом. Семнадцатого апреля 1879 г. он пишет Фету:
«Декабристы мои бог знает где теперь, я о них и не думаю, а если бы и думал, и писал, то льщу себя надеждой, что мой дух один, которым пахло бы, был бы невыносим для стреляющих в люден для блага человечества». Это был период, когда начинался религиозный кризис в душе Толстого: он готов был сжечь все свои прежние кумиры. – Р. Р.
Чтобы понять всю мощь «Войны и мира», необходимо уяснить себе единство авторского замысла. Большинство французских читателей, обнаруживая некоторую близорукость, заметили лишь тысячи деталей, которые, хотя и привели их в восторг, но отчасти сбили с толку. Они затерялись в этом лесу жизни. Только поднявшись над этой громадой и охватив взором весь открывшийся горизонт, опоясанный полями и перелесками, постигаешь эпический дух произведения, проникнутого величавым спокойствием вечных законов жизни, чувствуешь размеренную и грозную поступь истории, и перед тобой предстает целое, где все нерасторжимо связано между собой и над всем властвует гений художника, который, подобно библейскому духу божию при сотворении мира, «носился над водой».
Вначале – неподвижное море. Мир. Русское общество накануне войны. Первые сто страниц отражают, как в зеркале, с невозмутимой точностью, с великолепной иронией, ничтожество светского общества. Только на сотой странице раздается крик одного из этих живых мертвецов – худшего среди них, князя Василия:
«Сколько мы грешим, сколько мы обманываем, и все для чего? Мне шестой десяток, мой друг… Все кончится смертью, все. Смерть ужасна…»
Среди этого сборища бесцветных, лживых и праздных людей, способных на любую низость и преступление, Толстой рисует и более здоровых духом: есть люди искренние – одни в силу неуклюжей наивности, как Пьер Безухов, другие – по природной независимости, приверженности к русской старине, как Марья Дмитриевна, или благодаря юношеской чистоте и неиспорченности, как молодые Ростовы; есть и добрые, покорны? судьбе люди, как, например, княжна Марья; или такие, кем движет не просто доброта, а гордость, мучительное недовольство своей средой, живущей нездоровою жизнью, – таков князь Андрей.
Но вот по водной глади пробегает дрожь. Все приходит в движение. Русская армия в Австрии. В действие вступает рок. Здесь его царство – среди разбушевавшихся стихий, среди стихии войны. Истинные полководцы – те, которые и не пытаются руководить, а, как Кутузов и Багратион, стараются «делать вид, что все, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что все это делалось хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями». Благо тому, кто вручит себя судьбе! Счастье в том, чтобы действовать непосредственно – это нормальное и здоровое состояние. Смятенные умы обретают равновесие. Князь Андрей дышит полной грудью, он чувствует, наконец, что живет. И в то время как там, вдали от животворного действия священных бурь, две лучших, чистейших души, Пьер и княжна Марья, заболевают одним из недугов света – ложью любви, здесь, под Аустерлицем, накнязя Андрея, которого ранение вырывает из опьяняющей борьбы стихий, внезапно нисходит великое умиротворение. Лежа на спине, он не видит ничего «кроме неба – высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками».
«Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал», – думал он. «Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его… И слава богу!»
Но жизнь снова захватывает князя Андрея – волна спадает и влечет его за собой. Слабые, беспокойные души блуждают в потемках, напрасно ища опоры в удушливой атмосфере больших городов. Порой в отравленный воздух, которым дышит светское общество, врываются волшебные, одуряющие и опьяняющие испарения природы, весна, любовь – слепые силы, которые толкают к князю Андрею очаровательную Наташу и через мгновение бросают ее в объятия первого попавшегося соблазнителя. И такую поэзию, нежность, сердечную чистоту – все это растлил свет! По-прежнему беспредельно небо, раскинувшееся над «оскорбительной низостью всего земного». Но люди не видят неба. Даже Андрей забыл об озарении, посетившем его в Аустерлице. И для него небо опять стало «низким, давившим сводом», прикрывающим пустоту.
Пора вновь всколыхнуть эти прозябающие души ураганом войны. Родина подвергается нашествию. Бородино. Торжественное величие этого дня. Всякая вражда исчезла. Долохов обнимается с врагом своим Пьером. Андрей, раненый, плачет от жалости и сострадания к человеку, которого он ненавидел больше, чем кого бы то ни было, к Анатолю Курагину, встреченному им в лазарете. Беззаветное самопожертвование во имя родины и покорность божественному предопределению объединяют все сердца.
«Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога. Простота есть покорность богу».
Душа русского народа и его покорность судьбе воплощены в главнокомандующем Кутузове.
У этого старика оставались как будто «одни привычки страстей и вместо ума… одна способность спокойного созерцания хода событий… Он ничего не придумает, ничего не предпримет… но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит».
«Он высматривает на лицах солдат ту неуловимую силу, которая называется волей к победе и в которой залог будущей победы».
«Он понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение… и умеет отрекаться… от своей личной воли…»
В его груди бьется русское сердце. Фатализм, присущий русскому народу с его спокойным героизмом, воплощен также и в бедном мужике, Платоне Каратаеве, простом, богобоязненном, смиренном, с неизменно доброй улыбкой воспринимающем и страдания и самую смерть. Пережив величайшие испытания, трагедию родины, пройдя через муки агонии, два героя романа, Пьер и Андрей, достигают морального освобождения и духовной радости силою любви и веры, которые открывают им бога живого.
Толстой на этом не останавливается. Действие эпилога происходит в 1820 г., на стыке двух эпох – наполеоновских войн и восстания декабристов. Создается впечатление непрерывности и вечной возобновляемости жизни. Вместо того чтобы начать и кончить потрясениями, Толстой кончает, как и начал, в момент, когда большой вал откатился, но уже зарождается следующий. Угадываются будущие герои, конфликты, которые между ними возникнут, черты ушедших живут в тех, кто приходит им на смену. [99]
99
Пьер Безухов, женившийся на Наташе, станет декабристом. Он основал тайное общество, в цели которого входит охрана общего блага, нечто вроде Тугендбунда. Наташа с восторгом относится к его проектам. Денисов не признает мирной революции, но он готов к вооруженному восстанию. Николай Ростов по-прежнему слепо верен своему пониманию солдатского долга. Недаром он говорил после Аустерлица: «Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и всё…», – теперь он сердится на Пьера и заявляет, что присяга для него важнее всего. «И вели мне сейчас Аракчеев идти ка вас с эскадроном и рубить – ни на секунду не задумаюсь и пойду». Его жена, княжна Марья, одобряет его. Сын князя Андрея, пятнадцатилетний Николай Болконский, хрупкий, болезненный, очаровательный мальчик, с громадными глазами и золотистыми волосами, лихорадочно вслушивается в спор: все его симпатии на стороне Пьера и Наташи; он не любит Николая и Марьи; он боготворит своего отца, которого едва помнит; он мечтает походить на него, стать великим, выполнить какое-то великое предназначение – какое, он не знает… «Что бы он ни говорил, я сделаю это… Да, я сделаю то, чем бы даже он был доволен», И роман заканчивается сновидением ребенка: Николай видит себя и Пьера в касках, как у героев Плутарха. За ними идет огромное войско, а впереди них – Слава. Если бы «Декабристы» были написаны, без сомнения маленький Болконский стал бы одним из героев этого романа, – Р. Р.