Жизнь удалась
Шрифт:
– Кто его враги?
Банкир пожал плечами.
– Слушай, – мягко нажал капитан. – Ты – Сергей и я – Сергей. Мы договоримся. Давай поговорим нормально.
– Нормально – это как?
– По-человечески. Твой бывший партнер исчез. С воскресенья его нет, а сегодня пятница. Я его ищу. Помоги, чем можешь.
– Ничем не могу.
Сыщик вздохнул.
– Ты ведь тоже, банкир, меня не знаешь. Я очень жестокий. Я без мамы вырос. Я двадцать лет в органах. Я помню всех, кто мне помог. И всех, кто отказался мне помогать. Зря ты так, банкир…
Свинец тянул время. Всякий человек расслабляется к концу
– Я к тебе пришел как частное лицо, – негромко продолжил он. – Твой бывший друг пропал. Его жена попросила меня найти пропавшего. Она рассчитывала, что ты, бывший друг ее мужа, что-то подскажешь. Посоветуешь. Попробуешь вспомнить. А ты тут передо мной клоуна исполняешь…
– Видите ли, – сурово ответил Знаев, – однажды человек должен сделать выбор. Или друзья, или деньги. Я выбрал деньги… – Он произвел пальцами шустрое шевеление, как будто подоил воздух. – Если бы я остался другом и партнером Матвея Матвеева – я бы никогда не создал банк. Друзья, партнеры, компаньоны – это хорошо на начальном этапе. Когда все нищие и все одинаково сильно хотят заработать. Потом, когда что-то уже заработано, – люди меняются. Один понимает, что ему уже достаточно, второй хочет идти дальше. Одному хватает машины и квартиры, другому нужен особняк в пять этажей, яхта и настоящие большие капиталы. Я уважаю Матвея – но он остался на уровне лавочника. А я – нет. Это не вопрос гордости или амбиций. Просто каждому уготовано свое…
– Каждому – свое, – повторил капитан. – Понятно. Прокатишь меня на яхте?
Банкир вздернул подбородок и обвел руками стены:
– Вот моя яхта. Я сюда все вложил.
– Тогда давай, налей мне твоего коньяка. Самого крутого. Граммов сто. Или двести.
– Сто или двести?
– Ты лей, лей! А я скажу, когда хватит.
Через десять минут капитан покинул домик банкира, будучи приятно под хмельком. Подмигнул майору-привратнику и гремучим басом наказал ему строго нести службу.
С утра капитан не позавтракал, нечем было завтракать. И теперь, натощак приняв мощную дозу превосходного, терпкого, настоянного в дорогостоящих дубовых бочках, ароматнейшего, крепчайшего, густейшего, вкуснейшего напитка, сыщик как бы летел над потрескавшимся грязноватым тротуаром, парил, скользил бесплотным духом вдоль зданий, вдоль серых, мокрых, нависающих стен, под моргающие маяки разноцветных светофоров, мимо угрюмых граждан и гражданок, как бы игнорировал и низкие небеса, и сырость, и холод, и ледяную крупу, обрушиваемую сверху вниз безжалостными силами небесными.
Ничего, сказал он себе. Ничего, капитан! Ты на всех на них найдешь управу, и накажешь, и научишь, и заставишь уважать себя.
Закон пусть не уважают. Все равно не умеют. Да и черт с ним, с законом. Но ментов – уважать обязаны.
3. Недопроблевавшийся
Матвей нырял и взлетал. Всплывал и падал. Погружался вверх и воспарял камнем. Терял рассудок и вновь находил – но найдя, не желал присваивать. Думать не получалось: идеи возникали и лопались, не успевая оформиться вербально. Неожиданно посещала иллюзия зрения – тогда он наблюдал вокруг бесцветный туман; или иллюзия речи – и он вспоминал, что когда-то имел язык, а за языком –
Могут ли мертвые сомневаться? Сомневаться можно в том, чего не знаешь наверняка, а мертвый в отличие от живого знает если не все, то самое главное. Зная самое главное, не имеешь нужды знать все остальное. Следовательно – и сомневаться тоже.
А то вдруг приходили все телесные сигналы разом. Покалывало кончики пальцев. Крутило желудок. Резало в печени. Тянуло в паху. Нос улавливал запахи, слабые, на пределе чувствительности, и это были запахи холодных, мертвых субстанций: камня и металла. Мозг обжигали догадки: закопали, что ли? В гробу лежу? Или еще в морге? С дичайшей четкостью ощущалась бегущая по лбу капля пота. Электричество скапливалось в суставах – хотелось шевелиться, двигаться, он пробовал, но безуспешно. Потом пробегала теплая волна, и он погружался в нечто, удивительно похожее на обычный сон. Там он был другим, свободно говорил, слышал и видел. Умозаключал. Мог спорить, возбуждаться, испытывать любопытство, страх и гнев.
– Смерть – это сон, – догадался он, в очередной раз засыпая.
– Нет, – сразу ответили ему, – смерть – это не сон. Смерть – это смерть, и точка. Почему-то все думают, что смерть – это покой. Хотя покой – очень живая категория. А ты – мертвый…
– А вдруг я живой?
– Тогда вернись к обычной жизни.
– Не могу.
– Вот видишь. Да тебе это и не нужно. Вот, посмотри, как ты жил. Например, вот это посмотри. Узнаешь себя?
– Узнаю. Но смотреть не буду. Опять покажешь какую-нибудь дрянь…
– А ты посмотри, посмотри…
Матвей вздохнул. Он не желал ничего вспоминать. Все возникающее перед глазами напоминало гадкий фарс. Вот некий субъект, очень похожий на него самого – мятый дорогой костюм, золотые часы, влажное лицо спивающегося недосверхчеловека, Тройного Мудака, – шагал, слегка шатаясь, по залитой ярким голубым светом комнате. То сутулился, то выпрямлял спину, подчиняясь собственной мгновенной прихоти – очевидно, вспоминал, что принадлежит как-никак к породе прямоходящих.
– Он пьян…
– Ты всегда был пьян.
Комната оказалась туалетом. Субъект уперся неверной рукой в кафель и стал харкать в раковину. Было очевидно, что он очень хочет блевать, но вместе с тем было совершенно ясно, что блевать он уже не может. Физически обессиленный и нервно истощенный, он функционировал, подчиняясь лишь простейшим рефлексам.
Как правило, в американском кинематографе в такой момент мимо проходят два крепких старика, и один говорит другому: «Не обращай внимания, Хэнк. Этот парень знавал лучшие времена».
Субъект пустил воду. Обтер мокрой ладонью морду. Сдернул с шеи галстук и сунул в карман. Сплюнул еще раз, выдернул из кармана пачку сигарет, вытащил одну мокрыми пальцами – сломалась, швырнул ее на пол. Со второй попытки закурил. Решил отлить, но зачем-то расстегнул не ширинку, а пряжку брючного ремня. Штаны обрушились, обнажив тощие волосатые ноги. В таком положении, шепотом стеная сквозь сжимающие сигарету клыки, он пустил струю, причем в первую секунду немного не попал в гостеприимное горло писсуара.