Жизнь в другую сторону. Сборник
Шрифт:
Заходить надо быстро. «Наконец-то! – восклицает Наташа и обнимает меня. – Совсем нас забыл!» Стёпа продолжает что-то делать за моей спиной, он говорит Наташе: «Я сейчас»; звук плотно закрываемой двери обеспечивает нашу встречу необходимой для этого места герметичностью. Я оборачиваюсь: секундное замешательство на лице Стёпы отражается его редким по удалённости отсутствием. Да, он сейчас далеко отсюда и думает о чём-то постороннем. Тень какой-то тайны промелькнула лишь на миг и исчезла бесследно; он уже очнулся, он здесь, с нами; две поперечные складки у переносицы разгладились и освободили простор загорелого лба, белёсый ёжик коротких волос дёрнулся вслед за мускулами тщательно выделанного природой лица. Стёпа улыбнулся, вслед за ним и я, мы все втроём чему-то улыбнулись. Кажется, тайны закончились. Я наклонился, чтобы снять обувь, и вдруг понял, что становлюсь весьма осторожным, стараясь не делать лишнего шага вперёд, – в лакированный паркет
Рейки эти явно что-то значили, для чего-то они были тут прикреплены. Даже по цвету они отличались от пола, были светлее. Их приклеивали или прибивали, но не для того же, чтобы об них спотыкаться?
Стёпа находился уже рядом с Наташей и терпеливо наблюдал за тем, как я пытался справиться со шнурками; мои туфли почти упирались в крепостную стену, которая ограничивала мои передвижения как гостя. Мне даже показалось, что Стёпа стоял с Наташей рядом на тот случай, если бы я вдруг ослушавшись, проявив невнимание и неуважение, перешагнул эту преграду. Скорее всего, это нелепая мысль: о применении силы. Помню, что я ещё в прошлый раз хотел спросить их, для чего эти рейки нужны, но как-то не решился. Не спросил и теперь. На мой неискушённый взгляд пол, что до этой великой загадочной стены, что после неё, был совершенно одинаков.
Тайны оборачивались правилами, оказывались неразрывно связанными друг с другом. Надо было следовать этим правилам, постоянно помнить о них, если уж ты каким-то образом оказывался в этой квартире.
Нашему общему знакомому Петру Недорогину и его жене довелось побывать в гостях у Стёпы с Наташей, судя по всему, по какой-то душевной слабости или даже глупости хозяев, которую иногда ещё называют расслабленностью, – просто случайно встретились на улице, посидели в кафе, увлеклись разговором и при обязательной в таких случаях поддержке спиртного, переместились на дом. Возможно, надо было показать достижения, какие имелись на то время. Почему бы нет? Пётр несколько раз приглашал их к себе – и на квартиру, и на дачу, – демонстрировал жизненный достаток, вполне естественно ожидая ответного приглашения, и вот случай представился, а то ведь можно было уже и задуматься, что это за люди такие, которые сами в гости ходят охотно, но к себе не приглашают. По этому поводу у Стёпы если и возникало какое-то чувство неловкости, то за внешнее оформление почти всех отношений, кроме, разумеется, деловых, ответ держала Наташа, и делала она это с неподражаемой искренностью, постоянно уверяя, что она-де «готова в любую минуту», «всем сердцем открыта», да только, к сожалению, не от неё это зависит: «Как хозяин скажет».
Это самое слово «хозяин» произносилось ею уже на выдохе с лёгкой грустинкой, с такой уважительной и вместе с тем ироничной интонацией, что любые намёки на необщительность или, того хуже, какую-то неясную выгоду, даже скупость, просто отпадали, становились невозможными.
Подробностей того вечера известно мало. Вернее, известна всего одна подробность, зато самая главная: по всей видимости находясь уже в изрядном подпитии, сидя за небольшим столом на кухне, заставленном тарелками и стаканами (в продолжение хватило всего лишь бутылки шампанского), Пётр в подтверждение какой-то своей объединительной мысли, воодушевлённый приятным общением, как взмахнул рукой, так и разбил вдребезги один хрустальный фужер из имевшихся шести.
Ему этой добросердечной жестикуляции не простили. И хотя Наташа, и Стёпа, каждый по-своему рассказывая мне об этом случае с одинаковым смехом, приглашали меня больше поудивляться: «Ка-ак размахнулся!..», тем не менее, для Петра Недорогина это посещение их квартиры оказалось первым и последним. Единственная оплошность решила всё: больше его уже никогда не приглашали. Сам Пётр про разбитый фужер мне ничего не говорил, очевидно, считая этот эпизод совершенно обыденным, – у себя дома ему случалось разбивать рюмку или бокал, за ним даже знали такую особенность. Я лично помню одно застолье, когда он с грохотом рассадил большое блюдо, предназначенное для рождественского гуся. И никто ему за это не попенял, даже жена. Естественным образом предполагалось, что ни Стёпа, ни Наташа, ни при каких обстоятельствах ничего разбить не могут.
Как бы там ни было, Пётр в разговоре со мной иной раз жаловался: к нему в гости Соболевы ходят, а к себе не приглашают. Раз в год, не больше, Стёпа с Наташей продолжали посещать его, – наверное, чтобы оставаться в курсе событий, узнавать какие-то новости из жизни общих знакомых; наконец, было просто удобно увидеть
Моя жена считала, что им эти редкие встречи («вылазки», как она выражалась), нужны лишь для того, чтобы убедиться в собственной состоятельности; я же, так как виделся со всеми чаще, будучи потом приглашенным к Соболевым домой, невольно оказывался в роли поставщика сплетен. «Ты им только для того и нужен, чтобы восполнить пробелы в знаниях между их выходами в люди».
Я так не думал, искренне полагая, что нас связывает нечто большее, – как-никак, со Стёпой вместе мы учились в университете, и спустя годы продолжали тесно общаться. Правда, последнее время реже встречались, но так на это существовали естественные причины. «Какие?» – спрашивала меня жена. Обыкновенные, жизненные, отвечал я, каждый занят своим делом. «Вот именно, – замечала она, – делом». Возможно, сравнения напрашивались, однако я считал её иронию неуместной.
Стена с помощью предупредительных хозяев благополучно преодолена. Я выпрямляюсь. Можно перевести дух. Но не тут-то было. Наташа продолжает подсказывать мне, что делать дальше: «Туфельки ставим сюда, теперь моем ручки…»
Забота о ребёнке, которому идёт уже четвертый десяток, а он никак не научится себя вести. Кажется, что она не говорит, а поёт. Это её обычная манера. В самый первый раз, когда она оказалась у нас дома, наша шестилетняя дочь Алина простодушно спросила у жены: «Мам, а тётя Наташа цыганка?» Жена засмеялась и покачала головой, изображая щедрую на слова гостью: «Ай, ла-лы, ла-лы, ла-лы!»
Я послушен. Не будем капризничать и надувать губки. Мне выдают тапки – двух мягких и пушистых белоснежных котят, скользнувших прямо под ноги.
– Опять один? – с недоумением и даже досадой спрашивает Наташа. – Почему же Лена к нам не приходит? – И добавляет с притворной сердитой гримаской: – Передай ей: я обижусь!
Они не виделись уже два года, только слышали иногда друг друга по телефону; причём Лена никогда ей не звонила сама. Выходило как обычно: я брал трубку и слышал приподнятый, вдруг выскочивший из-за угла голос Наташи: «Привет! Куда вы пропали?» Темнота одного и того же вопроса, повторяющегося каждый раз, была заполнена ещё какими-то звуками, воспроизводящими дыхание жизни: форточкой на кухне, открытой в уличный шум, пущенной из крана струёй воды, деловито сдвинутой на плите кастрюлей, и оборачивалось так, что это совсем не они, а мы какие-то нелепые затворники, которых можно и нужно потревожить хотя бы раз в год. Поначалу мы этому удивлялись, а потом перестали. И всегда мне приходилось отвечать как бы спросонья, несколько устало, вполне равнодушно, подыгрывая ей по привычной слабости: «Да никуда мы не пропали…» Фраза растягивалась мною в подтверждение её, Наташи, невероятной общительности и жизнерадостности, и соответственно выдавала во мне угрюмого нелюдима с пасмурным характером. Меня это забавляло. Но, кажется, только меня одного. Наташа либо действительно не замечала моей мнимой оправдательной интонации, либо не хотела вникать в подобные тонкости. Она торопилась поведать мне, что готовит ужин, «дружочку твоему ненаглядному» – прибавляла она таким не допускающим никаких сомнений солнечным голосом, что только оставалось соглашаться на дальнейшее: «он уже придёт скоро, а вы к нам случайно не собираетесь? я и пирогов напекла…» Покуда я соображал, как на всё это отвечать, она освобождала меня от бессвязного лепета, делая выбор в пользу нормального женского участия: «Лена там далеко?»
Лена там была и тут. Долго звать её не приходилось, она ещё охотно брала трубку и подключалась к привычному занятию двух кумушек, роющих ходы навстречу друг другу в огромном и сладком яблоке сплетен.
Ай, ла-лы, ла-лы, ла-лы!
Где-то через час я начинал беспокоиться, что так они действительно доберутся до сердцевины и всем нам останется ни на что не пригодный огрызок. К тому же там появлялся наконец-то Стёпа и уже интересовался у Наташи, где тут Валера, то есть я. «Ну задёргал меня совсем», – признавалась она Лене и временно отступалась от сладкого, совсем не запретного плода. Мне хватало всего двух слов, чтобы привести разговор в соответствие: «Сейчас приедем». Тогда мы ещё не вросли по уши в ту непроходимую чащу, которая потом стала называться повседневной чередой обязанностей. Ещё сохранялась какая-то бесшабашная радость жизни, которой можно было легко поделиться. Не было усталости отношений, их неожиданно всплывающей заурядной и унылой повторяемости. Мы продолжали жить без возраста – словно договорились однажды об удачном продлении пожизненного кредита. Мы не замечали его, по-прежнему оставаясь в том равном для всех состоянии счастливой одинаковости чувств и положений. Мы всё ещё продолжали приобретать, но не терять. Мы развивались внутри по одному и тому же принципу, не предполагая, что сначала окажемся разделены внешне, а потом – и по всем остальным показателям.