Жизнь в трех эпохах
Шрифт:
К сожалению, признаки такого прискорбного развития событий уже заметны. Несколько лет тому назад я был приглашен в Польшу — выступить в международной летней школе вблизи Гданьска. Там все было на английском языке, но, когда меня представили как московского профессора, я увидел, как глаза нескольких юношей сразу же загорелись недобрым огоньком. Все стало ясно после их злобных русофобских реплик и вопросов: это были украинцы. Возможно, их нельзя назвать типичными представителями украинской молодежи, недаром именно они были отобраны и посланы в летнюю школу, но это-то и удручает больше всего: если для того, чтобы получить некие привилегии, быть посланным, например, за границу, требуется доказать свои антироссийские настроения — чего же хорошего можно ожидать в дальнейшем? Если станет правилом, что для успешной карьеры вообще в любой области надо быть образцовым «щирым украинцем» — легко себе представить, как быстро начнут исчезать дружественные чувства по отношению к «старшему брату», его языку и культуре.
Побывав после Украины в Казахстане, я нашел там несколько иную картину. Чувствовалось, что люди, с которыми я в основном общался — сотрудники Центра аналитических исследований при президенте Назарбаеве, — лучше говорят по-русски, чем по-казахски, и скорее всего думают на русском языке, хотя дома, возможно, разговаривают на казахском. Они все получили русское образование. Этим они не отличались
Дальше к югу — там дело яснее. В Самарканде женщина, работающая режиссером-документалистом, сказала: «Придется уезжать, и не потому, что меня кто-то притесняет, а потому что я не владею узбекским языком в такой степени, чтобы я могла на нем работать». Но и у местного нерусского населения свои проблемы в этническом плане. В прежние времена этнический фактор вообще не играл роли, и до большевистской революции местный житель в ответ на вопрос «кто ты?» ответил бы не «узбек» или «таджик», а «мусульманин из Ташкента (или Бухары, Ходжента и т. д.)». Все грамотное городское население знало фарси в его таджикском варианте, это был язык культуры. Молот сталинской национальной политики раздробил складывавшуюся веками исламскую цивилизацию обширного региона, отныне разделенного на Узбекистан и Таджикистан, стал развиваться локальный этнический национализм. Конечно, ислам служит объединяющим фактором; мне довелось однажды побывать в Намангане, в Ферганской долине, на свадьбе. Я сразу увидел, что жених — узбек, а невеста — таджичка, и стал говорить об этнической проблеме. Жених улыбнулся и сказал; «Какая разница, мы мусульмане — и я и она». Так-то оно так, но я сразу вспомнил, как десятью годами раньше я ехал ночью на машине узбекского журналиста из Ташкента в Самарканд, и только уже при въезде в город он признался, что он таджик, хотя по паспорту узбек. «Почему?» — спросил я. «Чтобы здесь иметь хорошую работу, лучше быть узбеком» — был ответ. И этот журналист, и многие другие таджики с горечью говорили о том, что два великих города — Бухара и Самарканд — жемчужины таджикской культуры, были включены в состав Узбекистана. «Этот вопрос еще будет поднят в свое время» — таково было их мнение. Не знаю, посмотрим. Пока что более актуальной выглядит иная проблема: там же, в Намангане, меня познакомили с ваххабитами (их там называют на советский манер «ваххабистами»). Вежливые седобородые люди без обиняков заявили мне, что они никогда не отступятся от своей цели — создать исламскую республику первоначально в Ферганской долине, а там видно будет. Я вспомнил об этом, услышав недавно о действиях исламских боевиков на границах Киргизии, Узбекистана и Таджикистана. Да, уж чем-чем, а стабильностью в этом древнем, внезапно вырвавшемся к новой жизни регионе и не пахнет…
В Намангане я также встречался с местным руководителем оппозиционной партии «Бирлик». На следующий день, уже в Ташкенте, я сидел дома у общереспубликанского лидера этой партии, когда раздался звонок из Намангана. Поговорив по телефону, мой хозяин рассмеялся: «Это звонил наш товарищ, с которым вы вчера беседовали, говорит, что через два часа после вашего визита к ним нагрянула полиция, стали спрашивать, о чем, мол, вы разговаривали с московским профессором, наверное, жаловались, что в Узбекистане нет демократии, президента Каримова ругали?» А когда через два года в Самарканде я позвонил из гостиницы главе местной Ассоциации таджикоговорящих граждан (номер его телефона мне дали знакомые в Москве), телефон «вырубился» и после этого уже не работал. Я все понял и, так как у меня был также и адрес этого человека, отправился к нему на работу, побеседовал. А когда я улетал в Москву, в аэропорт провожать меня явился собственной персоной сам начальник самаркандской таможни с двумя своими сотрудниками. Такому «шмону» я не подвергался, пожалуй, никогда; перетряхнули чемодан и — самое главное — досконально, не жалея времени, перелистали записную книжку с адресами и телефонами. Наконец нашли координаты человека, с которым я встречался. «А, это ваш друг?» — «Можно и так сказать, хотя вчера я его видел первый раз в жизни». Допрашивать о содержании разговора они не стали, это было уже вне их компетенции, но обыскали в самых лучших традициях. Мне представилось, что я вернулся в советские времена; вспомнил, как однажды, когда я возвращался из Венгрии, пограничник в Шереметьево увидел у меня в портфеле английскую книжку. «У вас иностранная книга». — «Да, это детектив Агаты Кристи». — «Да, но это иностранная литература, нельзя провозить». — «Книга куплена в Москве, вот штамп магазина». Недружелюбный взгляд. «Можете идти». Вот что я вспомнил в Самаркандском аэропорту. Жив курилка! Кто это там говорит, что от Советской власти не осталось и следа? Уж в Узбекистане этот след точно есть. Счастье все же, что я живу в России, и ельцинский режим со всеми его пороками — уже совсем, совсем не то, по
Говоря об этнических конфликтах, вспыхнувших после распада Советского Союза, хотел бы заметить следующее: ахиллесовой пятой советской имперской системы была этническая чересполосица, частично следствие исторического развития, частично элемент политики «разделяй и властвуй». Почти в каждой республике имелись национальные меньшинства, в некоторых случаях весьма значительные, что объективно закладывало мины замедленного действия; они непременно должны были взорваться при изменившейся ситуации. Это и произошло, когда исчез общесоюзный обруч, скреплявший многонациональную структуру. Но здесь неправильно мазать все одной краской, утверждая, что все конфликты были неизбежны. Так, в Закавказье, как мне представляется, неизбежным был только армяно-азербайджанский конфликт из-за Нагорного Карабаха. Те, кто ведут сейчас душещипательные разговоры — «вот, мол, сколько лет все нации жили дружно, как добрые соседи, а потом кто-то спровоцировал войну», недостаточно знакомы с фактами. К Карабаху, во всяком случае, такого рода идиллические представления никак не могут относиться.
Я помню, как в руководимом мною тогда отделе ИМЭМО работал старый коммунист Григорий Акопян, уроженец Карабаха, в прошлом участник создания местного комсомола. Каждый раз, возвращаясь из отпуска, который проводил на родине, он с горечью и недоумением рассказывал мне — разумеется, строго конфиденциально — о притеснениях карабахских армян азербайджанскими властями, беспардонно нарушавшими милые его сердцу принципы пролетарского интернационализма. «В конце концов эти безобразия плохо кончатся», — предупреждал он и оказался прав. Дело в том, что для армян политика Баку, независимо от того, в какой степени она действительно была репрессивной и шовинистической, всегда выглядела как продолжение геноцида, устроенного властями Турции во время первой мировой войны. Эта трагедия, усугубленная впоследствии потерей исконных армянских земель, стала неотъемлемой частью всего национального менталитета. Армяне называют азербайджанцев турками, и этим все сказано. Нарыв давно назревал и рано или поздно должен был прорваться.
В отличие от Нагорного Карабаха, в Абхазии можно было добиться компромиссного решения, и республика могла бы нормально жить в составе Грузии на базе достаточно широкой автономии (сейчас это уже значительно труднее, у обеих сторон накопились отрицательные эмоции: «как мы можем после того, как пролито столько крови, жить вместе с этими убийцами?»). В абхазском конфликте, как и в южноосетинском, ингушско-осетинском и многих других, зловещую роль сыграли новые элиты этнократического типа, появившиеся сразу же после распада прежнего государственного устройства. В состав этих элит входит и часть бывшей партийно-государственной номенклатуры, и новая националистическая интеллигенция, рвущаяся к власти, привилегиям и обогащению, и неизвестно откуда взявшиеся главари, атаманы мафиозного типа, включая пресловутых «полевых командиров», многие из которых прямо вышли из уголовной среды.
Новый «политический класс» хищно рванулся к власти и к большим деньгам. Никаких экономических и социальных проблем нации он решить не в состоянии, он может разыгрывать только одну карту — этническую. В этой среде господствуют законы блатного мира. Но люди идут за новыми главарями просто потому, что после распада центральной государственной власти появилась необходимость в защите и покровительстве. Беззащитное и дезориентированное население с легкостью становится жертвой пропаганды, утверждающей, что все беды от соседей, от ненавистных чужаков. И многие конфликты, объективно поддающиеся урегулированию без катаклизмов, приобрели кровавый характер именно по вине новых этнократических элит.
Удивляться тут нечему, если учесть, какого рода менталитет образовался у людей любой национальности за десятилетия Советской власти и какого сорта общественные деятели вынырнули на поверхность политической жизни в момент хаоса и развала. Можно удивляться другому: количество этнополитических конфликтов в бывшем Советском Союзе оказалось все же не столь велико, и большинство из них не стали столь кровавыми, как можно было предполагать в 91-м году. Мне тогда довелось участвовать в Вашингтоне во многих конференциях и «круглых столах», посвященных проблеме «грядущей анархии» на постсоветском пространстве. Преобладали самые кошмарные прогнозы: украинцы начнут убивать русских, русские — татар, татары — башкир, узбеки — таджиков и т. д. Ничего этого, к счастью, не произошло. «Югославский сценарий» в бывшем нашем Союзе не случился. Много плохого можно сказать о Ельцине и его режиме, но в отношении межэтнических и региональных конфликтов (за исключением, конечно, безумной чеченской авантюры), так же как и в отношении гражданских свобод, нельзя не констатировать: худшего удалось избежать. Еще неизвестно, смог ли бы этого добиться какой-либо другой президент.
Россия ельцинская
Я сижу в Горбачев-фонде, на заседании «круглого стола» по проблеме глобализации. В розданном всем участникам вопроснике читаю: «Как вы можете характеризовать нынешний режим в России?» Когда подходит моя очередь выступать, говорю: «Можно называть его как угодно — олигархией, номенклатурным капитализмом, клептократией и так далее, все это будет в той или иной степени верно. Важно другое: понять, что этот режим в общем и целом более или менее адекватен нынешнему состоянию нашего общества, что дело не в нескольких одиозных фигурах, подвергающихся сегодня нападкам, во многом справедливым — Ельцин, Гайдар, Чубайс, Черномырдин, — а в том, что после краха Советской власти экономические высоты в государстве в любом случае были бы захвачены именно людьми той социальной категории, которую мы видим сейчас, которая у нас хозяйничает и выстраивает новую систему отношений власти и собственности». Горбачев явно недоволен, смотрит мрачно. Впрочем, он незлопамятен; вскоре он приглашает меня, по совету Анатолия Черняева, к себе в офис, чтобы я прочел ему лекцию об Иордании и вообще об арабских странах: он приглашен королем Хусейном в Амман, а в бытность свою президентом он ни разу не побывал в арабском мире. Кстати, не перестаю удивляться тому, как хорошо Горбачев выглядит, несмотря на все, что ему пришлось пережить. Говорят, это потому, что он все время либо за городом, либо за границей. Думаю, дело не только в этом. Вспоминаю, что мне говорил Александр Яковлев, отвечая на мой вопрос: «Какой, по вашему мнению, главный недостаток Горбачева?» — «Он никогда не признается в своих ошибках, всегда найдет виноватого. Он все делал правильно, а если что-то не так — его подставили, подвели». Пожалуй, это верно. Счастливый человек — он может спать спокойно, у него совесть чиста. Бог ему судья, конечно. В моей личной судьбе Горбачев сыграл такую роль, как ни один другой человек за всю мою жизнь. Благодаря ему я объехал весь мир. Как уже упоминалось, за границей всегда поднимаю бокал за его здоровье. Между прочим, нельзя не отдать ему должное за отказ от попыток потопить в крови оппозиционное, в том числе национально-сепаратистское, движение на рубеже 80-х — 90-х годов. А ведь он мог бы это сделать, и почти весь наш истеблишмент его бы поддержал. И вообще, если бы он не начал свои реформы, а удовольствовался бы властью, не трогая обанкротившуюся в принципе, но вполне еще жизнеспособную систему, он бы до сих пор сидел в Кремле.