Жизнь в трех эпохах
Шрифт:
Рассказы раненых, открывших мне глаза на правду войны, настолько потрясли меня своим контрастом с официальной пропагандой, что уже тогда, весной 42-го, во мне стало зарождаться недоброе чувство к власти, в которой я разглядел лживость и жестокость. Это во многом повлияло на мое последующее нравственное формирование.
Потеряв работу в госпитале, я задумал было продолжать учебу — ведь время шло, война явно затягивалась. Я подал документы в автомобильный техникум и был принят, но проучился лишь несколько дней, потому что учащимся полагалась карточка служащего, т. е. 500 граммов хлеба на день, и я почувствовал, что на этот паек я не выживу. Из-за лишних ста граммов хлеба я опять поступил на работу — и опять по знакомству, через родственников, подмастерьем в сапожную мастерскую. Вряд ли, конечно, я стал бы сапожником в любом случае,
Направили меня на склад металлолома на Хорошевском шоссе. Я должен был таскать и сортировать железо различного формата, трубы всевозможных диаметров и т. д. Единственное, что мне запомнилось оттуда, — маленький эпизод. Мать давала мне с собой кусок хлеба (черного, конечно; белого хлеба я ни разу не видел за всю войну), граммов двести, завернутый в белую тряпочку. Это был мой обед, и полдня я работал, перетаскивая железо, и время от времени посматривал на хлеб в тряпочке, положенный где-нибудь на груду металла так, чтобы было видно и чтобы предвкушать удовольствие, которое я получу, когда решу, что настало обеденное время. Рабочий день во время войны повсюду был двенадцатичасовой, и я терпеливо ждал с начала работы, с восьми часов, примерно до часу дня, прежде чем не спеша, со вкусом сжевать «обед». И вот однажды я задел трубой лист металла, на котором лежал хлеб, и он упал в расщелину между двумя громадными грудами листового железа. Я смотрел на белую тряпочку, лежавшую далеко внизу на земле, и плакал так, как, наверное, не доводилось плакать с самого раннего детства.
Недели через три я вернулся в сапожную мастерскую, но мне сразу дали понять, что я — кандидат на следующую отправку на трудфронт. Я тут же взял расчет.
Перспектива опять что-то грузить или таскать совсем не улыбалась мне хотя бы потому, что физически я уже здорово ослаб от недоедания, почти «дошел», как тогда говорили, и в этом была проблема моего трудоустройства. С одной стороны, тяжелый физический труд мог совсем доконать меня, с другой — нужна была рабочая карточка, а не «служащая», лишние сто граммов хлеба в день значили просто невообразимо много. Что же делать?
Под землей
Ура! Наконец-то, кажется, удача мне улыбнулась.
В пятый раз (опять же, конечно, благодаря родственникам, «по блату») я устраиваюсь на работу, теперь уже такую, что карточка рабочая, и не просто рабочая — 600 граммов, — а наилучшая из всех возможных: ГЦ (горячий цех), а труд вместе с тем не физический, а умственный. Как возможно такое чудо? А вот как: меня берут на работу в «Теплосеть Мосэнерго» на должность слесаря по обслуживанию тепловых сетей, но слесаря дежурного: моя обязанность — сидеть на пульте с приборами, отмечать все данные о температуре в сетях на различных участках, вести журнал и т. д. Лучше просто не придумаешь! Все работники «Теплосети», кроме служащих в центральной конторе, получали карточки ГЦ, даже если они непосредственно в горячем цеху и не работали.
«Too good to be true», как говорят англичане, — это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Если бы я только знал, на какую каторгу я себя обрекаю и на сколько лет, я бы согласился жить не на кило, а на полкило хлеба в день. Для начала меня в порядке временной работы поставили на месяц помощником газосварщика; как я уже упоминал, именно в это время я и съездил в Воронеж в неудачной попытке вывезти оттуда оборудование теплоэлектростанции. Работа была тяжелая: вдвоем со сварщиком мы носили на плечах пятипудовый баллон с кислородом, а кроме того, я, уже один, таскал бак с водой и карбид; запах карбида я с тех пор не переношу. Потом мне поручили — опять-таки в порядке временного задания — работать помощником изолировщика. Тоже не сахар: класть изоляцию (очес) надо было на подземные трубы, в которых горячая вода или пар были, правда, отключены, но другие трубы в той же камере функционировали, и жара была сумасшедшая; достаточно сказать, что приходилось надевать шапку-ушанку, чтобы уши не «сгорели». И
Потом я участвовал в прокладке тайного туннеля от Кремля под Москвой-рекой. Поскольку наше предприятие располагалось рядом с Кремлем, нам и было поручено это сверхважное и абсолютно секретное дело. Многие об этом не знают до сих пор, но я — живой свидетель, я своими руками делал туннель, по которому в случае чего обитатели Кремля могли перебраться куда-то на другую сторону реки.
Но вот «временные поручения» на период испытательного срока кончились, я позанимался недели три на курсах дежурного слесаря и готов был сесть за пульт. Не тут-то было! Начальство объявило, что не хватает слесарей-обходчиков тепловых сетей, а дежурными могут работать и женщины. Так я стал обходчиком.
Каждый из читателей наверняка видел клубы пара, вырывающиеся вдруг из колодцев подземных коммуникаций. Это и есть тепловые сети. От теплоэлектростанции пар или горячая вода поступают по трубам к абонентам. И наша основная работа состояла в том, чтобы не допускать утечек, все время подкручивать гайки на задвижках и сочленениях труб. Слесари-обходчики работали попарно, старший и младший. Наш участок состоял из магистралей, тянувшихся от главной ТЭЦ на Раушской набережной, напротив Кремля, ко множеству абонентов, в число которых входили университет, Ленинская библиотека, гостиницы и т. д.
Отрабатывать карточку ГЦ было нелегко. В некоторых колодцах была такая температура, что сразу покрываешься потом, как только туда спустишься, даже если ничего не делаешь, а уж если надо работать — закручивать изо всех сил огромные гайки или бить кувалдой по фланцам сочленений — можно себе представить, какой это кромешный ад. Сколько раз, вылезая из камеры на воздух, обессиленный, мокрый насквозь, я мечтал о том, чтобы простудиться и получить бюллетень (больничный). Но нет, никакая холера не брала.
Почему я не ушел с этой работы? Нет, на этот раз уже уйти было нельзя. Мосэнерго было так называемым оборонным предприятием, поскольку обеспечивало столицу теплом и электричеством, и его работники автоматически зачислялись в систему МПВО (Московская противовоздушная оборона), несли дежурство по охране Москвы от воздушных налетов; при этом они имели бронь от призыва в армию. Из этой организации могли уволить, но самому подать заявление об уходе было невозможно, действовали законы военного времени. А я уже был совершеннолетний: в мае 42-го я получил паспорт, где в «пятом пункте» было указано: «русский» (каковым я, естественно, и являюсь, несмотря на пестроту моих «кровей».) Для того чтобы меня не записали немцем или евреем, матери пришлось приложить немалые усилия: она достала плитку шоколада (как? за какие деньги? в разгар войны — фантастика!) и подарила паспортистке в домоуправлении. Вскоре я стал военнообязанным, начал проходить Всевобуч (Всеобщее военное обучение), где учился стрелять из винтовки и маршировать, и был, как и все работники Мосэнерго, зачислен в МПВО. Это означало, как мне с удовольствием объяснил недолюбливавший меня за физическую слабость и некую «интеллигентность» мастер района, что я обязан переселиться в казарму и ночевать там, как и все прочие рабочие.
Вот это уже привело меня в ужас. Я жил вдвоем с матерью, строчившей с утра до поздней ночи белье для солдат на своей швейной машинке, и каждый из нас был для другого единственной опорой и другом. Жизнь в казарме означала, что я смогу видеться с матерью раз в неделю (выходной день был только в воскресенье), получив увольнительную. Но была и другая причина: в своем трудовом коллективе я ощущал себя чужим, мне было тяжко и неуютно. В свои шестнадцать лет я был намного моложе всех остальных рабочих, самому молодому из которых было за тридцать. Все они были малограмотными, выходцами из деревни, переселились в Москву в тридцатых годах, после коллективизации, хотя кулаков как таковых среди них, конечно, не было (те были давно высланы в Сибирь). Неквалифицированная рабочая сила, вчерашние крестьяне, они не смогли найти себе в Москве ничего, кроме самой тяжелой и грязной работы. Полуголодные, не имевшие семей, озлобленные на жизнь, угнетаемые комплексом неудачников, они вечно ссорились и огрызались друг на друга, сплошной мат звучал беспрерывно. Их интеллектуальный и культурный уровень был удручающе низок, и мне было тягостно их общество в течение рабочего дня, а уж представить себе, что я должен и все вечера проводить в казарме в их компании — это было выше моих сил.