Жизнь венецианского карлика
Шрифт:
— Передай своей госпоже, что уже не осталось ни покровителей, ни защитников, — проговорил он поспешно. — Сам Папа осажден, собор Святого Петра превратили в стойло для императорской конницы, а принц Бурбон убит. Так что нет больше вождя, который остановил бы смертоубийство. Одна надежда, что войска перегрызутся между собой и в этой суматохе нам удастся бежать, спасая жизнь, пока они будут драться из-за нашего добра. Передай ей мой совет — изображать набожность или перебраться в другой город, где лучше оценят ее красоту и острый ум. Этот Рим… наш Рим… с ним покончено навсегда. — Он оглянулся, бросив тревожный взгляд на обломки своей прежней жизни. — Скажи ей, что она является мне в образе Марии Магдалины и я заступлюсь за нее перед Господом, буду вымаливать прощение для нее и для себя.
Хотя я шел как только мог быстро, обратная дорога заняла больше времени,
В глубине двора визжали свиньи — их отогнали к стенам, а шайка мужчин, среди которых я заметил нашего повара, все перемазанные в дерьме, подняли каменные плиты и выкапывали сундуки. Все как одержимые рвались к сокровищам, и никто не обратил внимания на калеку карлика, проскользнувшего в дом.
Кухня была пуста. Я обнаружил Джакомо и Дзаккано в столовой — оба сидели на полу у стены, среди битого стекла и черепков. Когда я подошел ближе, Джакомо поднял на меня глаза, но Дзаккано не шевельнулся. Голова у него свесилась на грудь, а слева на груди на красном бархате его куртки темнело отверстие, через которое отлетела его душа, но такое аккуратное, что казалось совсем не глубоким и не вызывало мыслей о жестокости. Я встал напротив Джакомо, так что наши глаза оказались на одном уровне, и спросил у него, что тут произошло. Он поглядел на меня и раскрыл рот, но оттуда лишь стала медленно вытекать струя крови. Адрианы и след простыл.
Я метнулся к лестнице. На нижней ступеньке кто-то сидел сгорбившись и трясся. Принюхавшись к шедшей от него вони и вглядевшись в грязное лицо, я опознал нашего конюха. Щеку рассекала глубокая рана, и выглядел он насмерть перепуганным, но в остальном был цел и невредим, а пальцы его лихорадочно крутили перепачканную жемчужину. Скорее всего, он обманул сам себя, решив, что, если предаст госпожу и укажет, где спрятаны ее богатства, остатки ожерелья достанутся ему.
— Где она?
Он пожал плечами.
Я плюнул ему в рожу и взбежал по лестнице по-собачьи — когда я устаю, то мне легче передвигаться именно таким способом.
Я все равно считаю, что судьба обошлась с нами милостивей, чем со многими другими. Если бы город уцелел после этого нападения, наш дом оказался бы в числе многих домов, где устроили бы пышные празднества. И не последним поводом стал бы день рождения моей госпожи, которой скоро исполнялся двадцать один год. Она входила в пору своего расцвета. За шесть лет, истекших с того момента, когда мать привезла ее девственницей в Рим, она успела переспать с богатейшими и образованнейшими мужчинами города — один список их имен многого стоил. И она научилась от них таким вещам, которые сейчас ей могли пригодиться. Ибо если жена — собственность мужа и ей вменяется знать и любить одного-единственного мужчину, то шлюха находится в общем пользовании и принадлежит всем. Но моей госпоже повезло: она могла выбирать поклонников и тем самым сохранять некоторую самостоятельность. Это обстоятельство, наряду с ее умом, воспитанием и бесспорной красотой, дало ей возможность познать тайны плоти, большинству женщин
И вот теперь, если судьба и обстоятельства обернулись против нее, то дарования, связанные с родом ее занятий, должны были помочь ей выстоять в этом испытании. Во всяком случае, такими мыслями я тешил сам себя, вскарабкиваясь на верхнюю площадку лестницы.
За дверью слышалось какое-то бормотанье, напевностью напоминавшее церковные хоралы. Я повернул ручку, ожидая, что дверь окажется заперта. Но дверь раскрылась.
Моя госпожа стояла возле кровати на коленях, в сорочке, с опущенной и покрытой головой, так что лица ее я не видел. Перед ней лежала Библия с разорванными, закапанными кровью страницами. Рядом стояла тощая как жердь женщина, с лицом будто из свиной кожи, губы ее шевелились в непрестанной молитве, а позади нее еще одна, более мясистая, сжимала в кулаке поварские ножницы. Гарпии-лютеранки — со словом Божьим и с ножом они были одинаково накоротке. Когда я вошел в комнату, они обернулись, и в этот самый миг, миг взаимного изумления, я заметил, что пол вокруг них по щиколотку усыпан прядями золотых волос.
Толстуха с ножницами двинулась в мою сторону, изрыгая хриплые крики. Я захлопнул дверь и запрыгал, уворачиваясь от нее. Моя госпожа испустила стон, и с ее головы упал платок. Я увидел, что лицо у нее в кровоподтеках, а остриженная голова похожа на стерню и вся исполосована черными шрамами — там, где огонь выжег кожу. От ее волос, от этой огромной и прекрасной реки, приносившей нам богатства, ничего не осталось.
— Нет, нет! Не троньте его, пожалуйста, — вскричала она, замахав руками, словно помешанная. — Это Бучино, о котором я рассказывала, милый бедный Бучино. Его тело носит страшное клеймо, но душа его всегда была проста, и она обретет утешение в любви к Богу.
Толстуха на мгновенье остановилась, рассматривая меня с подозрением. Я ухмыльнулся ей, обнажив зубы и еле слышно залопотав, а она сделала шаг назад, завороженная моим безобразием.
— О, Бучино, опустись на колени и ты и послушай, что я тебе сейчас скажу. — Госпожа простирала ко мне руки, голос ее изменился, она выговаривала слова медленно и старательно, будто обращалась к полудурку. — Меня держала в плену блудница Вавилонская, но эти добрые женщины указали мне путь к истинному Христу. Наши богатства, наша одежда, наши спрятанные сокровища — все это вверено Богу. И моя душа — тоже. Меня избавили от моего постыдного занятия, дабы я родилась заново, познав безграничное милосердие Божье. И потому я проглотила все до последнего каменья своей гордыни. А когда ты проделаешь то же самое, мы с тобой помолимся вместе, и тогда, великою милостью Христовой, мы ступим на путь, ведущий к лучшей жизни.
Я прижал ладони сперва к камзолу, затем — к губам и, собрав во рту как можно больше слюны и едва не подавясь, проглотил оставшиеся у меня рубины и изумруды, после чего опустился на колени и принялся твердить имя Господне и благодарить Его за наше спасение.
Так случилось, что в ту же ночь, в час самого глубокого мрака, когда наши победители-протестанты спали сном сытых и праведных на наших перинах из гусиного пуха, мы — лицемеры и грешники — тайком выбрались из конюшен, куда нас определили на ночлег рядом с уцелевшими свиньями. С драгоценностями в желудке мы бесшумно шагали по свежим руинам Рима, пока не достигли наконец пролома в стене у Сан-Спирито, где после первой атаки в каменной кладке образовалось такое великое число зияющих дыр, что в темноте невозможно было увидеть все.
Туда, откуда ворвались они, теперь тихо крались мы — я, урод, и она, обритая шлюха. Мы шли, подавленные поражением, от нас несло свинарником. Мы шли всю ночь, а когда занялась заря и тьма рассеялась, обнаружили, что вливаемся в медленно движущуюся процессию беженцев, одни из которых уже превратились в нищих, другие волокли на спинах оставшееся от их былой жизни добро. Но их жалкое благополучие оказалось недолговечным, потому что с первыми лучами солнца на нас набросились стервятники — это были отставшие от армии солдаты, которым еще только предстояло ворваться в город, а до тех пор они разживались добычей, где могли. Если бы мою госпожу изнасиловали, но оставили бы ей волосы и ее прекрасный облик сохранился бы, то, готов поклясться, ее бы теперь снова уложили на лопатки, а на мне бы принялись отрабатывать штыковые удары. А так ее обезображенная голова и источаемое нами благоухание свинарника держат всех от нас на порядочном расстоянии. У нас все равно нечего отнять, кроме маленького сборника Петрарки. Как и подобает настоящим добрым христианам, все наши сокровища таим внутри.