Жизнь - явление полосатое
Шрифт:
– Остановите! Я еду в одном вагоне с преступницами… Караул!
Кто-то догоняет поезд, протягивает ей руку, медсестра неловко соскакивает на ходу. На пороге вырастает Людмила Шапошникова – высокая, статная, с величественной косой вокруг головы, черные брови разлетелись в стороны:– Она нас презирает?! Мы – преступницы? Да если бы три месяца тому назад…
Она, видимо, задохнулась, замолчала. Государственный деятель вчера, сегодня она прибита к столбу позора. Но вспышка прошла. Лицо, словно выточенное из слоновой кости, неподвижно. Кто-то– Холодно, примерзну к стенке.
– Нас много – отдерем, – отрезает Людмила. Ближе к середине кладут полуголых и босых, вроде меня. Никто, конечно, не раздевается. Спать, спать, спать!
Засыпаем как убитые. Но мы живые. Через два часа начинается шевеление, разговоры, стоны. Наташа Горяинова где-то достала градусник. Она воспитывалась в Смольном, потом вышла замуж за «могучего пролетария». Муж обожал ее. Восемнадцатилетний сын – тоже. Она к этому привыкла.– Я могу умереть, – говорит она жалобно.
В ответ – молчание. Потом раздается голос Сони:– И будет одной заключенной меньше – вот и всё… Фаина Цылько, очевидно, не потеряла жизнелюбия:
– На наших нарах оказалось две Наташи. Давайте определим их различие. Горяинову будем называть «голубая Наташа», а другую – просто Наташа…
Это про меня. Первая улыбка. Сколько сейчас времени? День, вечер? Нет – это длится та же, потушенная вчера моим следователем самая черная и длинная ночь. Холодно. Несколько женщин сошли с наших нар вниз: кто возится с печкой, кто делит хлеб. Остались мы вдвоем с Людмилой. Хоть немного могу полежать на спине. Людмиле душно. Она сняла бушлат, юбку, осталась в одной рубашке, вытащила из волос шпильки, и волосы рассыпались, закрыв ее до самых ног… Я еще никогда не видела таких красивых и длинных волос. Потом, расчесывая эти сказочно прекрасные волосы, она села рядом со мной и, заломив руки за голову, заговорила тихо, медленно, словно разговаривая только с самой собой:– Никогда не забуду, как не так еще давно Сергей пришел ко мне среди дня – обычно работал допоздна. А тут прямо свалился на тахту. Я, как сейчас, разбирала волосы, а он на них смотрит и говорит: «Людмила, я чего-то боюсь. Ты знаешь, я – не трус. А сейчас – боюсь. Начинается что-то страшное, непонятное…» И замолчал. Странно мне это было. Такого от него никогда не слышала. Богатырь русский, как ясный день. А глаза глубокие, неспокойные. «Людмила, – говорит, – расплети свои косы, закрой меня своими волосами, много их, всего закрой, спрячь…»
Людмила то заплетала, то расплетала волосы, то вставала, то садилась на нары. Удивительные потоки «золотого руна» то– Людмила! Прости, что спрашиваю. Когда же тебе сказал эти слова Сергей Миронович?
Людмила ответила медленно, очень тихо:– За два дня до того, как его не стало… как убили… И вдруг у меня возникает страшное подозрение, что она совсем не случайно едет в вагоне с нами… А она уже совсем тихо добавляет:
– Ты, может быть, еще когда-нибудь и вернешься… А я уже – никогда… Слишком много знала… [27]
Людмила вдруг берет какой-то шнурок, крепко стягивает золотые россыпи своих волос и решительно переключается на раздачу хлеба. «Молодец… Завязала…» – думаю я. Но думы о страшном перебивает Фаина Цылько. Она блондинка, молодая и, в противовес всем остальным, всегда находит причину быть в хорошем настроении. Вот и сейчас она устраивается рядом со мной и щебечет:– Я очень довольна, что получила место на этих нарах, близко от «элиты»…
Она даже о своем аресте рассказывает до жути весело:– Я лежала дома в розовой пижаме, уже дремала под пушистым пледом, и вдруг – звонок. Входит высокий блондин редкой красоты и говорит: «Простите, что потревожил так поздно. Я приехал вас арестовать…» Я вскакиваю, плед падает, он смотрит на меня, не отрываясь: все-таки мужчина… А я только что из ванны, вся розовая… Он даже вздрогнул. Потом помог мне сложить вещи, взял мой чемодан, посоветовал прихватить вот этот мой любимый розово-голубой шарф…
Я смотрю на Фаину как на редкое ископаемое: при каких угодно обстоятельствах она обязательно должна была чувствовать, что продолжает очаровывать, хотя бы это были… встречные товарные поезда, голодные собаки и верстовые столбы. Вот и сейчас она опять перезавязала свой розово-голубой шарфик, опять улыбается. Спасибо ей. Ползет подобие улыбки и по моему лицу хоть на минуту-две. Поезд пополз медленнее и остановился. Печка погасла. Темно и холодно.– Гражданин начальник, солдатик дорогой, – журчит голос Фаины. Она каким-то чудом вскарабкалась к решетчатому окну под крышей. – Подойдите, пожалуйста, к окошечку…
Цветастый шарф подействовал. Слышно угрюмое, мужское:– Что надо?
Фаина ликует и продолжает:– Нам бы огарочек свечки, а то с непривычки в темном вагоне страшно нам.
Тишина. Шаги. Прошел мимо. Вторичный всплеск Фаины с уменьшительно-унизительными словечками… Тоже мимо. И вдруг хриплый мужской голос:– Девушка, или кто ты есть, это женский, особый вагон?
– Жены мы. За мужей, – отвечает Фаина. Хриплый голос переходит на шепот:
– А жена маршала Тухачевского среди вас есть? Очень желательно увидеть.
Тухачевская лежит у стенки на нижних нарах, нюхает нашатырный спирт. Стальные глаза широко открыты, губы сцеплены. С трудом уступает она коллективным уговорам, и множество рук поднимают, подсаживают ее, держат у решетчатого окошка. Мы слышим прерывающийся от восторга мужской голос– Ты самого Тухачевского видела?