Жизнь

Ричардс Кит

Так что я спланировал ночной побег. Когда Сесил Битон делал эту мою фотографию, где я лежу на краю гостиничного бассейна, я на самом деле прикидывал, что и как. Думал: «Так, сказать Тому» чтобы приготовил «бентли» где-нибудь после захода солнца, и двигаем отсюда». Я уже вовсю готовился к великому ночному побегу из Марракеша в Танжер.

Мы втянули Брайона Гайсина, сказали Тому Килою отправить его проводить Брайана в Марракеш на площадь Мертвых, туда, где пасутся музыканты и акробаты, — походить там, что-нибудь позаписывать на его ухеровский магнитофон, и все якобы для того, чтобы не попасться прессе, которая, как должен был сказать Том, приехала охотиться на Брайана. А в это время мы с Анитой будем уже на пути в Танжер. Мы тронулись затемно — Анита, я и Том за рулем. Мик с Марианной к тому времени уже уехали. Где-то в своих книгах Гайсин описывает душераздирающим

момент, когда Брайан вернулся в отель и позвонил ему: «Приезжай быстрей! Они все уехали и бросили меня. Смылись! Я не знаю куда. Никаких записок, в отеле мне ничего не говорят. Я здесь совсем один, выручай. Приезжай прямо сейчас!» Гайсин пишет: «Я приезжаю. Укладываю его в постель. Вызываю врача, чтобы тот вколол ему успокоительное и посидел, пока не подействует. Совсем не хочется, чтобы он сиганул с высоты десяти этажей в гостиничный бассейн».

Мы с Анитой возвратились в мою норку в Сент-Джонс-Вуде, которую я совсем забросил с тех пор, как поселился там с Линдой Кит. Для Аниты, после Кортфилд-Гарденз, разница была впечатляющая. Нужно было отсидеться, чтобы не пересекаться с Брайаном, и это заняло какое-то время. Мне же с ним приходилось еще как-то вместе работать, при этом Брайан изощрялся по-всякому, чтобы вернуть Аниту назад. Шансы на это были нулевые: если Анита решила — значит решила. Но нужно было пережить этот нервотрепный период изоляции от Брайана и переговоров с ним. А для него это просто стало еще одним предлогом, чтобы уйти в полный долбежный отрыв. Говорят, я её увел. Но моя версия такая: я её спас. Вообще в каком-то смысле я и его спас. Их обоих. Они оба катились по очень опасной дорожке.

Брайан уехал в Париж и там напал на агента Аниты — плакался ей, как все его на фиг бросили, поимели и бросили. Он меня так и не простил. Я его не обвиняю. Он быстро нашел себе подружку, Сьюки Поутиер, и мы даже еще умудрились отыграть вместе мартовско-апрельский тур.

Мы с Анитой уехали в Рим на остаток весны и лето в промежутке между обыском и судами — Анита снималась там в «Барбарелле», где главную роль играла Джейн Фонда, а режиссировал её муж Роже Вадим. В Риме жизнь Аниты вращалась вокруг «Живого театра» — знаменитой труппы анархо-пацифистов под началом Джудит Малина и Джулиана Бека, которая существовала уже черт знает сколько, но прославилась как раз тогда, в период уличного активизма и демонстраций. «Живой театр» был совсем безумным, экстремистским коллективом, его актеров часто задерживали за непристойное поведение — в одной пьесе они зачитывали перед народом список общественных табу, и после такого их часто забирали на ночь в участок. Их ведущий актер, черный красавец по имени Руфус Коллинз, был приятелем Роберта Фрейзера, и они оба входили в круг европейских контактов Энди Уорхола и Джерарда Маланги. В общем, вся наша жизнь не выходила за пределы крошечной авангардной богемы — людей, которых не в последнюю очередь сплачивал общин вкус к наркотикам и которые кучковались вокруг ЖТ. И наркотики в ту пору не то чтобы жрали мешками. «Живой театр», несмотря на всю брутальность, имел свой шик. В этой компании водились разные прекрасные личности, например Дониале Луна, которая была первой знаменитой черной моделью из Африки, а также Нико и прочие тусующие девушки. Дониале Луна встречалась с одним из парней из театра. Какая-то тигрица, пантера — из самых гибких женщин, которых я видел. Не то чтобы вплотную, не подумайте. У нее явно были свои планы. И все это на фоне римских красот и великолепия, которые сильно обостряли все впечатления от жизни.

Однажды днем Анита уехала на съемки «Барбареллы», а ближе к ночи оказалась в тюрьме. Она ехала с какими-то людьми из «Живого театра», их остановили проверить на наркотики, и полиция приняла её за трансвестита. Они отвезли её в обезьянник, и, как только открылась дверь, весь тамошний народ засуетился: «Анита! Анита!», её все знали — как я и говорил, человек со связями. Она зашикала на них, потому что, по её легенде, она была Черной Королевой [105] , которую нельзя арестовывать, — небольшой театральный номер, который, как она думала, должен понравиться просвещенной римской публике или по крайней мере как-то её развлечь. Ей пришлось проглотить целый кусок гаша, когда её взяли, так что к тому времени она уже была под хорошим кайфом. Её пихнули в камеру с остальным трансконтингентом. В конце концов на следующее утро она вышла под чей-то залог. В ту пору копы еще не придумали, что им делать с мужиками в бабских нарядах. Они не очень врубались, куда вообще все катится.

105

Роль, которую Анита Палленберг играла в «Барбарелле».

В приятелях у Аниты, как всегда, ходили люди из тогдашней модной тусовки вроде актера Кристиана Маркана —он поставил «Сладкоежку», следующий фильм Аниты, снимавшийся в то же лето с участием целой звездной галереи, в том числе Марлона Брандо, который умыкнул её с собой однажды ночью, читал ей стихи, а когда это не прокатило, попробовал соблазнить меня с Анитой на пару. «Нет уж, парень, мы пас». Там же присутствовали Пол и Талита Гетти, у которых всегда водился самый отборный опиум. Я прикипел душой еще кое к кому из тех греховодников: к писателю Терри Саутерну, с которым мы легко сошлись, и к прохиндеистому, почти неправдоподобному персонажу того времени — «князю» Станисласу Клоссовски

де Рола, известному как Стэш, сынку художника Бальтюса. Стэш был знакомым Аниты по Парижу, Брайан послал его с поручением уговорить её вернуться. Вместо этого он сошелся с женокрадом, то есть со мной. Стэш владел всем джентльменским набором пиздобола той эпохи — оккультистская бредятина, высокоумные телеги про алхимию и мистические искусства, и все это в принципе ради одной цели — перепихона. Как легковерны были дамы! Он был развратник и плейбой, считал себя новым Казановой. Что за невероятный экспонат в музее Двадцатого столетия! Он играл у Винса Тейлора, американского рок-н-ролльщика, который приехал в Англию, но не особо там отличился, зато прогремел во Франции. Стэш состоял в его бэнде, отбивал на бубне ладошкой в черной перчатке. Музицировать он любил. И танцевать тоже любил, на свой чудаковатый манер, по-аристократски. Я всегда думал, что вот сейчас он начнет вышагивать, как в настоящем менуэте. Ему хотелось быть одним из своих парней. Но он мог так же спокойно выдавать на публику княжеское высочество. Пустозвон — дай боже.

Мы жили всей толпой на вилле Медичи — роскошный дворец с правильными садами, одно из самых изящных зданий Европы, в котором Стэшу чудом удалось пристроиться. Его отец Бальтюс занимал там апартаменты — из-за каких-то своих представительских функций при Французской академии, которая владела всем зданием. Бальтюс где-то отсутствовал, поэтому место было в полном нашем распоряжении. Завтракать мы спускались по Испанской лестнице. Ночные клубы, тусовки на вилле Медичи, прогулки по садам виллы Боргезе. Это была моя версия гранд-тура. И одновременно повсюду веяло революционным духом, происходили политические шевеления, которые тогда еще все оставались на уровне баловства — пока не прогремели «Красные бригады». За год до парижских бунтов студенты Римского университета устроили себе революцию, и я ходил на это посмотреть. Они забаррикадировали здание, меня провели внутрь тайком. Кругом были сплошь революционеры-однодневки.

Что до меня, я откровенно маялся от безделья. Иногда заглядывал на киностудию, наблюдал за Фондой и Вадимом в процессе. Анита ходила на работу, я слонялся без дел, как какой-нибудь римский сутенер, не знаю, — отправлял бабу на заработки, а сам околачивался дома или в городе. Было какое-то странное чувство от всего этого — с одной стороны, я кайфовал, с другой — внутри все-таки подзуживало: надо бы, что ли, каким-то делом заняться? Одновременно у меня под рукой имелся Том Килок с «бентли». У Синей Лены под решеткой радиатора были вмонтированы динамики, и Анита периодически терроризировала римских жителей выморочным полицейским басом — зачитывала номера машин впереди и приказывала немедленно повернуть направо. А на штырьке в это время торчал флаг Ватикана с ключами Святого Петра.

Мик с Марианной гостили у нас какое-то время. Послушаем, что об этом расскажет Марианна.

Марианна Фейтфулл: Да уж, эту поездку никогда не забуду. Я, Мик, Кит, Анита, Стэш. Под кислотой в полнолуние на вилле Медичи. Какая-то беспредельная красота. И вспоминаю, как Анита улыбалась. У нее, знаете, тогда была восхитительная улыбка, которая обещала все блаженство мира. Когда ей бывало радостно, её лицо начинало излучать столько света. Она улыбалась этой неземной улыбкой, и страшноватой тоже — всем этим множеством зубов. Как волк или как кот, налакавшийся сливок. Если ты был мужчиной, эффект, наверное, оказывался убийственным. Она выглядела шикарно, потому что так красиво одевалась, всегда в идеальном наряде.

Анита оказала огромное влияние на стиль эпохи. Она могла надеть на себя что угодно с чем угодно и выглядеть прекрасно. Я тогда перешел к тому, что в большинстве случаев носил её шмотки. Просыпался и натягивал что валялось вокруг. Иногда это было мое, иногда бабское, но мы были одинакового размера, поэтому я не обращал внимания. Если я сплю с человеком, то уж по крайней мере имею право носить его вещи. А Чарли Уоттса это злило — на фоне его целых встроенных гардеробов, забитых безупречными костюмами с Сэвил-роу, меня одетого в подружкины вещи, начали выдвигать на роль модной иконы. В остальных случаях на мне были трофеи, чем удавалось поживиться у других, — все, чем в меня кидали на сцене или что я сам подобрал за кулисами, если размер подходил. Я говорил кому-нибудь: «Какая рубашка классная» — и почему-то он считал себя обязанным мне её подарить. Одевался, короче, снимая одежду с других людей.

Меня никогда особенно не занимал мои образ, так сказать, — хотя, наверное, нет, тут я вру. Я ведь убивал часы, чтобы перешить старые штаны, вывернуть их как-нибудь по-особенному. Я брал четыре пары матросских штанов, отстригал им брючины по колено, брал полоску кожи, добавлял куски другого цвета от другой пары и сшивал все это вместе. Лавандовый и скучный розовый, как пишет Сесил Битом. Даже не подозревал, что он обращал внимание на такие штуки.

Я получал свой кайф от общения со Стэшем и его компанией вырожденцев — не ожидали, да? А что, они, блядь, мою задницу прикрывали. Особого желания втереться в эти слои, в этот фуфлыжный европейский высший свет у меня не было. Но по случаю я вполне мог ими пользоваться. Не хочу его хаять, тусоваться с ним мне всегда нравилось. И при этом спокойно могу сказать, что он пустой, как погремушка, и Стэш прекрасно знает, что я имею в виду, и знает, что за дело, плесень такая. Он своего с меня взял достаточно, и кое в чем я не стал его ловить, сделал вид, что так и надо. Всю его крутизну мне было видно на просвет. Один пинок под зад, и конец чувачку.