Жнецы Страданий
Шрифт:
Послушница смотрела на него, безмятежно развалившегося и блаженствующего, и захотела так же беззаботно вытянуться рядом, наслаждаясь запахами весны, теплым ветром, шумом деревьев над головой, ласковыми солнечными лучами… Но сердце томила кручина.
– Клесх…
Мужчина, не открывая глаз, сказал:
– Опояшут – и сразу уедешь.
– Что? – удивилась девушка.
– Тебе не придется там жить. Получишь пояс, съездишь домой, повидаешься с родней. Ты же хотела.
Она вздохнула. За годы их странствий уже привыкла, что крефф угадывает ее намерения
– А потом? Я уеду, а ты останешься…
В ее голосе была слышна тоска, которую так и не получилось скрыть.
– Лесана, – он открыл глаза и посмотрел на нее внимательно и строго, – мы будем видеться. Изредка. Этого хватит.
Она отвернулась к весело бурлящему над огнем котелку и горько кивнула.
Наставник поднялся на ноги. Подошел, развернул девушку к себе.
– Помнишь, ты как-то говорила, что однажды станешь сильнее и засадишь мне под ребра нож?
Выученица отвела глаза.
Помнила. Еще бы.
Это было в первое лето их отъезда из Цитадели. Как же она тогда ненавидела Клесха! Они почти не разговаривали, а от его редких, но таких жалящих замечаний хотелось выть. Бывало, за день слова не скажет – и вдруг ожжет, как хлыстом. И жизнь не мила.
А как таскал ее по сторожевым тройкам? То в один город заедут, то в другой, и он, как назло, – давай ее валять при местном ратоборце! Потом устанет, плюнет и уйдет отдыхать, а ей какой-нибудь урок задаст, да такой трудный, что под вечер она с ног валится.
Или вложит в руки меч, к запястьям привяжет мешочки с песком и лениво гоняет палкой, как козу. Руки трясутся, пальцы разжимаются, а ему-то что, с обычным стружием! Как даст по плечу – она от боли воет. У него же один ответ: «Не зевай». Да еще и к целителю потом не отправит; мол, сама синяки свои своди, нечего занятому лекарю досаждать.
Но самое поганое было, когда они двое ее гоняли, Клесх и ратник городской. Вот где мука! Два мужика здоровых против девки!
Помнится, остановились они на седмицу в городке под названием Суйлеш. Ратоборцем там был крепкий мужик, роста невысокого, но силы предивной. Ох, донимали они ее!.. Тогда казалось, малой потачки не давали. Сейчас же вспоминала и понимала – жалели. Но об ту пору Лесана этого не замечала. И однажды отшвырнула меч, выхватила из-за пояса нож и кинулась на наставника. Повалила его наземь, приставила клинок к горлу, а рука ходуном ходит. Закричала в лицо:
– Убью! Убью, гнида! Ты сейчас, может, и сильнее, но я заматерею – уже не отмахнешься!
Думала, испугается. Но он смотрел спокойно, хотя по шее текла кровь, заползая под ворот рубахи.
– Если заматереешь и не смогу отмахнуться, значит, крефф я неплохой.
Сказал и смотрит.
Она нож отшвырнула, сползла на землю и сжалась в комок. Плакать давно уже не умела, кричать стыдно было, а говорить и даже просто на ноги встать не могла. Клесх тогда поднял ее на руки и, как дите малое, в избу отнес. Сам раздел, уложил на лавку, укрыл одеялом. Она была словно деревянная.
Ратоборец Суйлеша сказал в тот раз (она слышала сквозь полусон):
– Строг
– Жалеть буду – пропадет. Так что пусть уж лучше сейчас едва дышит, чем потом сгибнет.
Девушке стало стыдно. Но обида на наставника все одно никуда не делась. И потом не раз еще хотелось убить скотину бессердечную.
А теперь лежит на войлоке своем, нежится. И как подумаешь, что через месяц в разные стороны жизнь раскидает, так тошно, будто руку отрезают.
Лесана молчала, думая, как ему растолковать это. Потом поняла, что глупо объяснять. Зачем? Все одно скоро жизнь и ее, и его изменится, говори – не говори. Ничего не выправишь.
Но все равно сжималось сердце.
Три года! Три. Каждый день вместе. Хранители знают, как же не хотелось возвращаться в эту треклятую Цитадель! Смех один – уезжать оттуда тяжко было, а вернуться еще тяжелее. Мало предстоящей неизвестности, так еще и подступят, не отпустят ведь.
…Ели они в молчании, дуя на горячую похлебку. Лесана прятала улыбку, глядя на кислую физиономию креффа. Клесх был непривередлив, но грибы не любил – страсть. Наконец мужчина не выдержал.
– Что?
Выученица сделала изумленное лицо и посмотрела на него растерянно.
– Ты всегда готовишь эту дрянь, когда хочешь почесать языком. – Сотрапезник ткнул в ее сторону ложкой. – Говори, что тебе от меня надо? Отчего я так страдаю, жуя этих слизней?
– Скажи, почему ты против, чтобы я навестила родителей?
– Против? – Клесх отставил миску. – Против?
– Да. Я сказала, что хочу поехать домой, а ты рассмеялся и ответил: «Ну-ну. Дней пять дам». – Она старательно передразнила креффа. – Почему пять? Мне шесть дней пути туда!
Клесх рассмеялся.
– Значит, я за это нынче мучаюсь? Да поезжай хоть на две седмицы! Но я буду ждать раньше.
Она зло бросила ложку в котелок.
– Вот что ты за человек?!
– Я не человек. Я обережник. Что, сыта? Так я доем? – И он невозмутимо придвинул к себе котелок, выкинул ее ложку и принялся уплетать остатки похлебки.
Лесана плюнула и ушла на свой войлок.
Если б кто-то попросил выученицу Клесха поведать, как она жила три года, странствуя с креффом по городам и весям, девушка, наверное, не смогла бы рассказать красиво и складно.
Да и что там рассказывать? Про дни, проведенные в седле – под ветром, дождем, снегом ли? Про ночевки под открытым небом, когда либо гнус одолевал, либо холод? Про то, как иной раз по осени просыпалась, а волосы (по счастью, короткие) примерзали к скатке, подложенной под голову? Или как опухали лицо и руки в середине зеленника – начале цветеня от укусов комаров и мошек?
О том, как училась владеть мечом? Как убила первого оборотня, который на ее худую «удачу» оказался не волком, не лисом, не лесным котом-рысью, а медведем? Или вспомнить, как Клесх бегал за ней с дрыном наперевес по глухой деревеньке и орал: «Убью малахольную!» Ну, это после того, как она Даром его шарахнула, приняв среди ночи за Ходящего.