Жорж Санд
Шрифт:
Жорж Санд — Мишелю из Буржа,7 июня 1837 года:Я больна. Я не смогу завтра ехать по этой жаре. У меня нет сил выехать сегодня вечером. Я приехала бы разбитая, и ты вряд ли получил бы удовольствие, обнимая меня в этой корчме… Я буду спать до тех пор, пока у тебя не найдется времени меня повидать. Прощай!..
Обида и гордость смели страсть. Грустный доктор Пиффёль милостиво приветствовал этот триумф благоразумия.
На рассвете. Моя комната, 11 июня:Дружеские стены, встретьте меня ласково. Как веселы эти бело-голубые обои! Сколько птиц в саду! Какая душистая жимолость в этом стакане! Пиффёль, Пиффёль, какое устрашающее спокойствие в твоей душе! Неужели пламя погаснет?
Приветствую тебя, многомилостивый Пиффёль. С тобою мудрость. Ты был избраннейшим среди всех жертв обмана; плод твоих страданий созрел. Святая усталость, мать покоя, снизойди к нам, бедным мечтателям, сейчас и в час нашей смерти. Аминь… Exit Мишель.
Вечера
Дневник Пиффёля, 12 июня 1837 года:Сегодня вечером, когда Франц играл фантастические мелодии Шуберта, Принцесса в светлом платье гуляла в сумраке вдоль террасы. Длинный белый вуаль покрывал ей голову и спускался на ее тонкую фигуру почти до земли… Луна уплывала за высокие липы; на голубоватом фоне неба вырисовывались черные призраки неподвижных елей. Глубокая тишина царила среди растений, ветерок при первых же аккордах божественного инструмента затих, исчезнув в высокой траве… Соловей еще боролся, но уже слабым, замирающим голосом. В сумраке листвы он подлетел поближе и, как превосходный музыкант, присоединил к мелодии свою последнюю восторженную трель, точно попав в тон и в ритм.
Мы все сидели на крыльце, прислушиваясь к звукам Erlk"onig [35] , то очаровательным, то зловещим, оцепенев, как и вся природа, в томительном блаженстве; мы не могли отвести взгляда от магнетического круга, начертанного перед нами безмолвной сибиллой в белом покрывале… В конце террасы она была едва видна; потом она совсем исчезала за елями и внезапно появлялась вновь в свете лампы, как стихийное создание огня. Потом опять отходила в сторону, и ее неясные голубоватые очертания реяли в воздухе на поляне. Наконец она присела на гибкую ветвь, и ветвь почти не погнулась, как если бы ее коснулся призрак. И тогда музыка оборвалась, будто тайные нити соединяли жизнь звуков с жизнью этой красивой бледной женщины, готовой, казалось, улететь в сферу неиссякаемой гармонии…
35
Лесной царь (нем.).
8 июня в Ноан приехал актер Бокаж, чтобы уговорить Жорж написать драму. Это был романтический актер, высокий, стройный, байроновской красоты. Он был великолепен в роли Антони, в черном рединготе, застегнутом на все пуговицы, в белом жилете, со своими темно-синими глазами и бледным лицом. В 1837 году ему было тридцать восемь лет, но он сохранил порывистость, пылкость и страстность в высказывании своих республиканских взглядов. Начался общий разговор о театре, об артистах, писателях; насмехались над тщеславием Виктора Гюго и испорченностью Мари Дорваль; Жорж защищала их. Арабелла нашла Бокажа глупым. Он действительно был малообразован. Мари Дорваль отмечает в письме к Виньи «его словоохотливость ничтожного фата», но добавляет: «Все женщины от него без ума и ходят за ним по пятам». Мари д’Агу пыталась заговорить с ним о Мицкевиче, а он спросил: «Мисс — кто?» С особым неудовольствием Арабелла наблюдала, как Бокаж ухаживает за Санд; а Санд, видимо, была довольна. 15 июня появился красивый и мрачный Шарль Дидье. «Владелица замка предпочла бы, чтобы это был Зопен», — сказал Лист, который в шутку так произносил имя своего друга. Мари д’Агу, как и обещала, была защитницей Дидье, но последний, очутившись в Ноане, сразу же пожалел, что приехал. Он перестал нравиться и был принят с замешательством: «Она разговаривает со мной неприязненно и насмешливо… Я сделал огромную ошибку, приехав сюда… Она леденяще холодна со мной, подсмеивается над моим «величием», как она говорят… О художник! Непостоянное и черствое сердце!» Он встретил там не только Бокажа, но и Франсуа Роллина и одного молодого драматурга, друга Феллоу, Фелисьена Мальфиля. Сидя на террасе, около зажженной лампы, говорили о боге, о Дорваль, о малиновке, пойманной Жорж. Жорж готовила пунш, и его голубые огоньки среди ночи бросали свет на ее ярко-красное платье. Арабелла с несколько насмешливой симпатией наблюдала за мрачно настроенным Шарлем Дидье.
При малейшем слове его лицо внезапно заливалось краской; защищенный золотыми очками взор его внимательно вглядывался в выражение наших лиц, и улыбка часто застывала на его губах при каком-нибудь подозрении или догадке. Несчастная натура, томительное честолюбие, сердце льва в оболочке ежа. Но он мне нравится…
К несчастью Дидье, у него не умирала страсть к Жорж. Но Арабеллу он очень уважал, и, гуляя под липами с прозрачной Принцессой, он поведал ей о своем разочаровании и скорби. По его мнению, Санд всецело была поглощена Бокажем; для бедного Дидье это было невыносимо. Сильно раздраженная Мари д’Агу довольно грубо сказала, что, по ее мнению, их хозяйка станет скоро дамой полусвета. «Она уверяет, что Жорж не способна сейчас ни на любовь, ни на дружбу». Он не мог заснуть, хотел убить Санд. Конечно, это была нелепая мысль, но, поняв, что стоит на опасном пути, он решил бежать. Он собирался уехать из Ноана, не простившись с его владелицей, и уже застегивал свою дорожную сумку, когда она вошла к нему. «Надеюсь, ты не уезжаешь?» —
Феллоу уехали 24 июля. Санд и Мальфиль, оба верхом, сопровождали их до Ла Шатра. Мальфиль, неожиданно произведенный в чин любимца, оставался в Ноане, и шла речь о том, чтобы он был наставником Мориса. Прощальные приветы были теплыми; сердца оставались сдержанными. Однако это пребывание было удачей. Каждый блистал по-своему. Арабелла прониклась полнейшей уверенностью в собственном превосходстве.
Мне было очень полезно увидеть не только Жорж — великого поэта, а Жорж — неукротимого ребенка. Жорж — женщину, слабую даже в дерзости, непостоянную в чувствах, мнениях, непоследовательную в жизни, всегда подвластную воле случая, редко руководствующуюся здравым смыслом и опытом. Я поняла, каким ребячеством было думать (а эта мысль часто переполняла меня грустью), что только она одна могла бы помочь Францу развернуть во всю широту его талант и что я была злосчастной помехой для этих двух людей, предназначенных судьбою быть вместе, дополняя друг друга…
Что касается Жорж, она восстановила свое равновесие, из которого ее на время выбил Мишель; она только что закончила за два месяца один из лучших своих романов, «Мастера-мозаиста». Она его писала для Мориса, и ей было приятно воскрешать в памяти Венецию и мозаистов собора Святого Марка; а в это время Лист играл на рояле, и соловьи, опьяненные музыкой и лунным светом, яростно заливались на окрестных кустах сирени. Она сама удивлялась своему обретенному спокойствию. После дня, — полного таких надежд! — когда она покинула Ноан для большой любви, она видела рождение и смерть трех страстей в ее жизни, и теперь она спала в своей кровати «так же спокойно, как Бюлоз в своей».
Глава седьмая
Беатрис
Фелисьен Мальфиль, оставшийся вместе с Жорж и ее детьми на пляже Ноана после великих летних приливов и отливов, был молодой креол с «бородой длиной в семь футов», родившийся на одном из французских островов в 1813 году, в возрасте девяти лет приехавший во Францию и блистательно закончивший там свое образование. Двадцати одного года он написал драму «Гленарвон», поставленную в Амбигю, и через год еще одну драму, поставленную в Порт-Сен-Мартен. «Худой, с великолепным профилем и грозным взглядом, со стоящими торчком усами, придававшими ему сходство с каким-нибудь портретом работы Веласкеса, сошедшим с полотна». Он был беден и одинок. Он нуждался в поддержке и в какой-нибудь должности. В пору пребывания в «Отель де Франс» покровительствовавшая ему Арабелла представила его Жорж Санд. Та нашла его «невероятно некрасивым, тщеславным, глупым». А Мари д’Агу считала его преданным, добрым, даже остроумным и защищала его. Жорж сначала возмутилась тем, что у подруги «настолько дурной вкус, что она может выносить такого невоспитанного человека»; потом рассердилась еще больше, когда Лист сказал, что Мальфиль влюблен в Санд. Она «изрешетила» несчастного молодого человека «обидными насмешками», а под конец объявила, что он ей внушает «непреодолимое физическое отвращение».
Однако после ссоры со строгим Пеллетаном, когда начались поиски нового наставника для Мориса и госпожа д’Агу предложила брата Мальфиля, Леона (так как она не решалась говорить о Фелисьене), неожиданно выбор Санд пал именно на этого последнего. А вскоре она поселилась вместе с ним в Фонтенбло в «Отель Британик», в то время как Морис жил у Гюстава Папе в замке д’Ар, близ Ла Шатра. И тут вдруг Мальфиль стал «возвышенной натурой» необыкновенной преданности, и именно с ним она решила совершить паломничество в ущелье Франшар, где некогда провела незабываемую ночь с Мюссе. Пребывание в Фонтенбло было нарушено плохим известием. Софи-Виктория Дюпен серьезно заболела, и ее дочь поспешила в Париж, чтобы ухаживать за ней.
Жорж Санд — Гюставу Папе, 24 августа 1837 года:Старина, дорогой мой, я потеряла свою бедную мать. Она умирала тихо и спокойно, у нее не было ни агонии, ни предчувствия конца, она думала, что засыпает, чтобы вскоре проснуться. Ты знаешь, как она была опрятна и кокетлива. Ее последними словами было: «Поправь мне прическу». Бедная женщина! Тонкая, умная, артистичная, великодушная, злая в мелочах и добрая в серьезных делах. Она заставляла меня часто страдать, и самое мое большое зло в жизни было из-за нее. Но в последнее время она исправила это, и мне было очень радостно, что она, наконец, поняла мой характер и что она полностью воздает мне должное. У меня спокойно на душе, я сделала для нее все, что следовало…
Жорж Санд — Мари д’Агу, 25 августа 1837 года:Я вам написала в Женеву: надеюсь, вы получили мое письмо… Я вам писала, что перенесла большое горе; моя бедная мать была при смерти. Я провела несколько дней в Париже, чтобы присутствовать при ее последних минутах. Но в это время меня встревожили известием (оказавшимся ложным), и я послала Мальфиля в Ноан, чтобы он нашел моего сына, будто бы похищенного Казимиром. Я уехала в Фонтенбло, чтобы встретить сына, а в это время моя мать умерла, тихо, без малейшего страдания. На следующее утро я вошла к ней; она лежала неподвижно в постели; целуя ее мертвое тело, я поняла, что так называемый голос крови отнюдь не воображение, как я часто думала в минуты озлобленности… Моей бедной матери больше нет! Она нашла покой на солнце, среди красивых цветов и мотыльков, которые летают, не помышляя о смерти. Меня так поразил веселый вид могилы на кладбище Монмартр в этот чудесный день, что я спросила себя, зачем я так горько плачу здесь.