Жорж Санд
Шрифт:
9 апреля 1866 года:Обед у Маньи, со мной молодые приятели: Тэн, Ренан, Сент-Бёв, Готье, Сен-Виктор, Шарль-Эдмон, Гонкуры… и Бертело, который не произносит ни слова. И он и я — оба молчим. Сын Гаварни, красивый мальчик, и еще один — того я не знаю. Бурная, блестящая беседа, в которую беспрерывно вторгается Готье со своими парадоксами. Тэн рассудителен, слишком рассудителен. Все это гораздо ниже веселья и детского обаяния актеров.
Как-то вечером, на обеде у Маньи (14 сентября 1863 года), когда Санд была в Берри, собеседники попросили возвратившегося из Ноана Теофиля Готье описать свое пребывание там:
— Там весело?
— Как в монастыре моравских братьев. Я приехал вечером. Это далеко от железной дороги. Чемодан был брошен в кусты. Вошел через какую-то ферму, полную собак, они меня напугали!.. Меня пригласили к обеду; кормят неплохо, хотя слишком
— А как проходит день в Ноане?
— Завтракают в 10 часов. С последним ударом, когда стрелка показывает положенное время, все садятся за стол. Является с видом лунатика госпожа Санд и так сидит, сонная, в течение всего завтрака. После завтрака все уходят в сад. Запускают волчок — это ее оживляет. Она усаживается и начинает разговор. Говорят в это время главным образом о произношении, например, о произношении слов ailleurs и meilleur. Тем не менее все очень довольны этой беседой, ведь такое развлечение помогает пищеварению.
— Ба!
— Но, например, ни малейшего словечка об отношениях мужчины и женщины. Думаю, что вас выставят за дверь при малейшем намеке на эту тему… В три часа госпожа Санд поднимается к себе и пишет до шести часов. Обедают; но обедают несколько торопливо, чтобы осталось время для обеда Мари Кайо. Это горничная дома, маленькая Фадетта, которую госпожа Санд взяла в дом, как актрису для своего театра, и которая по вечерам приходит в гостиную… После обеда госпожа Санд молча раскладывает пасьянс до полуночи…
Такая старость, цельная и могучая, замыкающаяся в молчании, в своих странных причудах, является эмблемой силы.
Готье наблюдал Санд, как Гегель — горы: «Это так».
Глава пятая
Не переселиться ли нам в Палезо?
Жорж Санд — Огюсгине де Бертольди, 31 марта 1864 года:Успех «Вильмера» позволяет мне вернуть себе, хотя бы частично, свободу, которой я была совсем лишена в Ноане все эти последние годы по милости добрых беррийцев. Все они, начиная от сельских сторожей Берри и до друзей моих друзей — бог знает, существуют ли они вообще! — хотят пристроиться благодаря моему большому влиянию. Моя жизнь проходила в ненужной переписке и в ни к чему не ведущей услужливости. И при этом посетители, которые никак не хотели понять, что вечер — время моего отдыха, а день — рабочее время. Дошло до того, что у меня для работы оставалась только ночь, а я уже не могла выдержать это. И к тому же Ноан обходится невозможно дорого — я должна беспрерывно продолжать эту изнурительную работу. Теперь я меняю этот образ жизни; меня это радует, и мне смешно, что меня жалеют. Моим детям это тоже понравится, ведь они были заточены в Ноане из-за парижских визитов; мы поселимся в Париже близко друг от друга и будем возвращаться вместе в Ноан, когда нам захочется провести там некоторое время. По этому поводу было много сплетен, и я смеюсь, когда мне говорят: «Вы нас покидаете? Как вы сможете жить без нас?» Эти славные беррийцы! Уже довольно много времени они живут только благодаря мне…
Жорж не говорила Огюстине всего; совсем другие причины объясняли ее желание покинуть Ноан. Уже давно Морис Санд и Мансо были во враждебных отношениях. Морису было тяжело видеть своего товарища, сверстника, человека, по его мнению, посредственного, в роли признанного фаворита Санд. Морису было унизительно сознавать, что Санд передала «старику Манселю», как секретарю, счетоводу и quasi [66] режиссеру, все права фактического управления Ноаном. В Мансо было поразительное сходство с популярными героями романов Жорж Санд. Его бескорыстие переходило в одержимость: как только у него появлялись хотя бы четыре су, он стремился отдать их. Санд, своей Даме, он был предан, как собака; с остальными — мрачно горделив. Кроме того, он был талантлив. Искусствоведы считали его превосходным гравером; он обнаруживал некоторое понимание театра; он написал, со значительной помощью Жорж, маленькую пьесу в стихах, которую сыграли в Одеоне; он руководил вместо Санд репетициями, читал пьесы актерам. Друзья дома — Дюма, Флобер, граф д’Орсэ обращались с ним самым сердечным образом: принцесса Матильда приглашала его к обеду; принц Наполеон присутствовал на его премьере.
66
Якобы (латин.).
Гонкурам, которых поразили важность, невозмутимость, полусонное состояние и монотонный, почти как у автомата, голос госпожи Санд, Мансо, слегка напоминая человека, показывающего феномена, объяснял ее исключительную работоспособность: «Ей безразлично, если ей помешают… Предположите, что у вас открыт кран; к вам входят, вы его закрываете…
В 1863 году натянутые отношения в Ноане стали невыносимыми. Морис и Мансо ссорились из-за Мари Кайо, которая, опьянев от своих успехов на сцене и в жизни, стала беззастенчиво фамильярной. Как во времена Шопена, Морис предъявил матери ультиматум: «Он или я… Один из нас должен покинуть Ноан». На какое-то мгновение показалось, что она пожертвует Мансо.
Записи Мансо, 23 ноября 1863 года:В результате неизвестного мне разговора мне объявляют, что я свободен и могу уехать в ближайший Иванов день; было пролито много слез по этому поводу! Но продолжалось все это недолго! Вот и вся благодарность за пятнадцать лет преданности! Я предпочитаю отметить это здесь, чтобы никогда не плакать об этом в будущем и надеяться, что позднее это заставит меня улыбаться. Но все равно: человечество в большей своей части печальная штука… Итак, я вновь обретаю свободу, и если захочу полюбить еще раз кого-нибудь и опять быть преданным, так как вся радость моей жизни в этом, то сумею сделать это совершенно свободно… Свобода! Это прекрасно…
Здесь слова, добавленные позднее, почерком Мориса Санд: «Перечитайте «Тартюфа»! — Морис».
Но после ночи размышлений Санд решила, что сейчас положение иное, чем в 1847 году. Морис женат, у него есть сын, отныне он может обходиться и без постоянного присутствия матери; Мансо, серьезно больной Мансо, не должен быть брошен. 24 ноября Жорж сделала выбор: Мансо и отъезд.
Записная книжка Жорж Санд, 24 ноября 1863 года:Я не грущу. Почему? Мы все это знали, ведь все шло плохо. И я тоже получаю мою свободу… И мы же не расстаемся, и все довольны переменой. Я же мечтала, чтобы хотя как-нибудь переменилась эта жизнь, полная огорчений и несправедливости. Уедем, дружище. Уедем без досады, без злобы и никогда не будем расставаться… Все им, все для них, кроме нашего достоинства и самопожертвования… Никогда [67] .
67
Жорж Санд подчеркнула три раза слово «никогда».
Здесь надпись почерком Мориса Санд: «Перечитайте роль отца в «Тартюфе». Моя мать всегда обманута. — Морис».
Последовали тяжелые дни. Госпожа Санд, потрясенная серьезностью решения, заболела и спала «одетая» на своей кровати. Мансо «с натянутыми нервами» сновал взад и вперед между Ноаном и Парижем в поисках помещения в деревне. А марионетки, несмотря на все, продолжали свои игры.
Записи Мансо, 26 декабря 1863 года:Мадам чувствует себя, наверно, нехорошо сегодня. Она немного нервничает. После полудня она спит. Вечером с увлечением занимается костюмами для марионеток. Это уже не игра, это помешательство… А когда марионеток не будет?..
Потому что, победив, Мансо стал беспокоиться при мысли, что он лишает Мадам ее привычной семейной жизни. Год закончился обычным ритуалом.
Записная книжка Жорж Санд, 31 декабря 1863 года:Холод. Я не выхожу. Я разговариваю с Морисом о «Снежном человеке»… Лукуллов обед: молодые куропатки, начиненные трюфелями, зеленый горошек, меренги; потом сигареты, домино. Лина поет. Бьет полночь. Все смотрят друг на друга. Приносят Кокотона; он проснулся и весел, как птичка. Раздаем друг другу новогодние подарки. Грызем конфеты.
В Париже вместо привычных собеседников появились другие. Санд жила с Мансо на улице Фёйянтин, 97; она встречалась с Майарами, кузенами Мансо; биржевой маклер Родриг, бывший сен-симонист, продолжал великодушно помогать ей в благотворительных делах; встречалась с Ламберами, с сотрапезниками на обедах у Маньи. Она вставила себе зубы, через день ходила в театр и обегала все предместья, чтобы найти «домик». Майар, живший в Палезо, между Версалем и Лимуром, предложил домик. Только что умер Делакруа. Санд принадлежало более двадцати его полотен («У меня их на 70 или 80 тысяч франков, ручаюсь в этом», — писала она). Она решила продать все эти полотна, за исключением двух: «Исповедь Гяура» — это был первый подарок художника, и «Кентавр» — последнее его подношение. Эта сделка должна была позволить Санд «передать Морису очень приятную ренту в 3 тысячи франков вместо ничего не приносящего богатства» и приобрести маленькое поместье. Родриг помог в этих финансовых мероприятиях. «Вилла Жорж Санд» была куплена на имя Мансо, который обязался завещать ее Морису.