Жорж Санд
Шрифт:
Письмо Флоберу, который в этом испытании был ее дружеским и преданным посетителем, передает очень искренне состояние ее духа.
Жорж Санд — Гюставу Флоберу, 22 ноября 1865 года:Вот я и одна в моем домике… И все же мне грустно здесь. Это абсолютное одиночество, всегда бывшее для меня приятным перерывом в работе и отдыхом, делит теперь со мной мертвый, который угас, как угасает лампа, и навсегда остался здесь. Я не считаю, что он несчастен в тех сферах, где теперь обитает; но мне все время кажется, что его образ, или, вернее, отражение его, оставшееся подле меня, жалуется мне, что не может говорить со мной. Ну что ж! Грусть не вредна для нас, она не дает нам черстветь. А вы, мой друт, что делаете вы в этот час? Вы тоже усердно работаете и тоже в одиночестве, потому что ваша матушка, наверно,
О чем же она думала во время этого уединения в Палезо, на пороге старости? В вопросах религии она признала свое полное неведение. Человек недостаточно умен, чтобы дать определение бога; и он не может утверждать того, что не может определить. И все же она готова верить.
Жорж Санд — Депланшу, 23 мая 1866 года:Наш век не может ничего утверждать, но будущее, надеюсь, сможет. Поверим в прогресс; поверим в бога с сегодняшнего дня. Чувство ведет нас к этому. Вера — это необычайное возбуждение, энтузиазм, состояние духовного величия, эти чувства надо беречь в себе, как сокровище, а не разменивать на своем пути на медяки, на пустые слова, на ложные псевдонаучные разглагольствования… Предоставьте действовать времени и науке. Это дело веков — понять деяния бога во вселенной. Человек еще ничего не знает: он не может доказать, что бога нет; он тем более не может доказать, что бог есть. Уже то хорошо, что нельзя отрицать бога безоговорочно. Удовлетворимся пока этим, голубчик, ведь мы же художники, то есть люди чувства… Поверим, несмотря ни на что, и скажем: «Я верю!» Это еще не значит: «Я утверждаю»; скажем: «Я надеюсь!» Это еще не значит: «Я знаю». Объединимся в этом понятии, в этом пожелании, в этой мечте, свойственной добрым душам. Мы знаем, что для того, чтобы быть милосердным, необходимо надеяться и верить, так же как, чтобы иметь свободу и равенство, нужно братство…
Итак, «она любит бога», как предсказывала это мать Алисия; но, оставаясь спиритуалисткой, она не отлучает от церкви материалистов. «Место атеистам. Разве они не обращены, как и мы, к будущему. Не борются, как и мы, с мраком суеверия?»
В политике она не теряет надежд, хотя и относится скептически к немедленным действиям. Империя ничего не говорит ее сердцу, несмотря на дружеские отношения к ней дворца: она не очень-то верит в либерализм, которым Наполеон III начинает щеголять. В одном романе, который она тогда писала, «Господин Сильвестр», два человека противопоставлены в диалоге: это Санд разговаривает с той же Санд. Господин Сильвестр, старый анахорет, участник событий 48-го года, не верит больще ни в какой общественный строй, потому что опыт показал ему, что справедливость никогда не побеждает; его собеседник, молодой человек Пьер Соред не может допустить, что скептиком становятся от досады, от невозможности устроить рай на земле. Зачем навязывать народу совершенные законы? Доктрина терроризма: братство или смерть; такая же у инквизиции: вне церкви нет спасения. Добродетель и вера, предписанные правительством, — уже не вера и не добродетель; их начинают ненавидеть. Пусть люди на досуге сами поймут преимущества объединения и пусть сами его создадут, когда для этого наступит время.
Итак, мистическая и романическая революционерка начинает мало-помалу мыслить критически. Санд думает, что этим она обязана занятию науками. В другом романе этого периода, «Валведр», она с нежностью и уважением дает портрет человека науки. «Не говорите мне, что изучение законов природы и исследование причин охлаждают сердце и задерживают взлет мысли; я вам не поверю». Одновременно с Ренаном и Бертело госпожа Санд переходит от популярного романтизма к романтизму научному. Эволюционируя вместе со своей эпохой, она остается, «как звонкое эхо», в центре новых мыслей.
Она знает, что книги, написанные ею в то время, не очень хороши. Это идейные романы, где выступают друг против друга не живые существа, а претворенные
Жорж Санд — Морису, 1 февраля 1866 года:Путешествие было очень интересным, я видела восход солнца над Черной Долиной, фантастический, изумительный: все оттенки золота — тусклые, холодные, горячий, красные, зеленые, серые, багровые, фиолетовые, голубые, с палитры великого творца, создавшего свет; все небо, от зенита до горизонта, сверкало огнем и красками; деревня очаровательна, вокруг луж розоватой воды дикий терновник…
Валведр — плод рассудка, герой тенденциозного романа, в котором не чувствуется жизни. Но Санд движется упрямо вперед, подобно тому, как ходят беррийские быки, низко опустив головы, и медленно, но упорно делает свое дело. Она счастлива? Да, потому что она хочет быть счастливой.
Жорж Санд — Шарлю Понси, 16 ноября 1866 года:Счастье зависит от самого человека, надо только умело взяться за это: иметь простые вкусы, известное мужество, некоторую самоотверженность, любовь к труду и прежде всего чистую совесть. А значит, счастье не призрак, теперь я в этом уверена; с помощью опыта и размышления можно многого достигнуть; волей и терпением можно даже укрепить свое здоровье… Будем же принимать жизнь такой, какая она есть, и будем благодарны за нее…
Эту философию ей некогда, в эпоху великих событий, проповедовал Сент-Бёв. Потому она ему и послала «Господина Сильвестра» со следующей надписью: «Сент-Бёву, нежному и дорогому светочу моей жизни». Но это благоразумие, пришедшее с возрастом и опытностью, не содержит в себе ни извинений, ни сожалений. В 1866 году было модно высмеивать «болезнь века», от которой некогда она страдала вместе со всеми своими друзьями-романтиками. Она поднимает это старое, продырявленное знамя: «Может быть, наша болезнь обладает большими достоинствами, чем реакция, последовавшая за ней; чем эта жажда денег, грубых удовольствий; чем это необузданное честолюбие. По-моему, все эти качества характеризуют здоровье века со стороны малоблагородной».
Часть девятая
Искусство быть бабушкой
Несмотря на все, что я перенес, становясь старше и мудрее, я прихожу к мысли, что все в жизни — благо.
Глава первая
Мой трубадур
Смерть Мансо вернула Жорж Санд в Ноан. Но из-за странного пристрастия к многочисленным жилищам она сохранила за собой и домик в Палезо и большую квартиру в Париже. В Париж ее влекла любовь к театру, обеды у Маньи, репетиции пьес. Она посмотрела во французском театре комедию Мюссе «С любовью не шутят». «Старая история, очаровательная пьеса», — отметила она. Да, старая история, где она нашла свои собственные слова и воспоминания об угасших страстях. Иногда она приглашала гиганта Маршаля в цирк или в театр Жимназ.
Жорж Санд — Шарлю Маршалю:Ты слушал «Дон-Жуана» в Лирическом театре? Я заказала на вторник два места. Возьмешь одно? Если да, пообедаем вместе где хочешь. Если нет, назначь мне где-нибудь свидание, я хочу обнять тебя и благословить до отъезда в Ноан. В четверг я уезжаю из Парижа, а до этого, в понедельник, — из Палезо. Оставь мне в понедельник записочку на улице Фёйянтин, чтобы я смогла отдать второе место на «Дон-Жуана» кому-нибудь другому, если у тебя не будет возможности воспользоваться им. Как живешь, мой жирный кролик? Я хорошо. Разве что восточный ветер меня раздражает. Целую тебя…
Но друг, вертевшийся среди красивых натурщиц, часто обманывал, и его было трудно чем-нибудь соблазнить, даже обедом за 10 франков у Маньи или у Бребана.
В Палезо за порядком в доме заботливо следили постоянные сторожа Жак и Каролина, благочестивая и плодовитая чета. «Хорошие слуги: часы всегда заведены, листок календаря сорван», как при Мансо; и Жорж могла, когда ей вздумается, проводить там спокойные вечера, не предаваясь особенно грусти, в тишине и сосредоточенности. Но в душе она оставалась беррийской сельской жительницей и всему предпочитала свой дорогой Ноан.