Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
— Да? — промолвил де Таверне, который уже кое о чем догадывался, но следовал правилу: «Надеясь на Бога, берегись дьявола», — каким же это образом так быстро устроится судьба моих детей?
— Ну, твой Филипп уже капитан, и за его роту заплатил король.
— Да, верно… И этим я обязан тебе.
— Ничуть. А в недалеком будущем мадемуазель де Таверне, быть может, станет маркизой.
— Полно! — воскликнул барон. — Моя дочь…
— Послушай, Таверне, у короля прекрасный вкус. Красота, изящество, добродетель,
— Герцог, — с достоинством, показавшимся маршалу несколько наигранным, спросил де Таверне, — что ты подразумеваешь под словом «очарован»?
Ришелье это не понравилось, и он сухо ответил:
— Барон, я не силен в лингвистике, я даже в орфографии слаб. Для меня «очарован» означает «безмерно доволен», только и всего… Ну а ежели тебя так огорчает, что твой король доволен красотой, талантом, достоинствами твоих детей, тогда не о чем говорить. Я возвращаюсь к его величеству.
И Ришелье прямо-таки с юношеской резвостью повернулся на каблуках.
— Герцог, ты неверно меня понял! — закричал барон, останавливая его. — Экий ты горячий, черт побери!
— Зачем же ты мне говоришь, что недоволен?
— Я этого не говорил.
— Но ты же требуешь от меня истолковать королевское благоволение. Черт бы побрал тебя, дуралея!
— Повторяю, герцог, я вообще ни слова не сказал об этом. Разумеется, я доволен.
— Ах, вот как… Кто же тогда будет недоволен? Твоя дочь?
— Ну…
— Дорогой мой, ты воспитал свою дочку такой же дикой, как ты сам.
— Дорогой мой, моя дочь воспитывалась одна, и сам понимаешь, я не слишком много времени ей уделял. С меня хватало и того, что мне пришлось жить в этой дыре Таверне. Она сама выучилась добродетели.
— А еще говорят, что в деревне умеют выпалывать сорные травы. Короче, твоя дочь — ханжа.
— Ошибаешься. Скажи лучше — голубка.
Ришелье сморщился.
— Выходит, бедная девушка не сможет найти хорошего мужа, поскольку с этим недостатком ей вряд ли представится случай устроить свою судьбу.
Таверне с тревогой взглянул на герцога.
— К ее счастью, — продолжал де Ришелье, — король до умопомрачения влюблен в Дюбарри и никогда в жизни не обратит серьезного внимания на другую женщину.
Тревога де Таверне переросла в страх.
— Так что ты и твоя дочь можете быть спокойны, — продолжал Ришелье. — Я дам королю все необходимые объяснения, и король ничуть не рассердится.
— Да о чем ты, господи? — воскликнул бледный как мел барон, хватая друга за руку.
— О небольшом подарке мадемуазель Андреа, дорогой барон.
— О подарке? Каком? — с алчностью и надеждой осведомился де Таверне.
— Да так, совершенный
Он развернул шелк и показал ларец.
— Ларец?
— Безделица… Ожерелье в несколько тысяч ливров, которое его величество, получивший удовольствие от исполнения его любимой песенки, хотел подарить певице. Это в порядке вещей. Но раз уж твоя дочь так пуглива, не будем об этом говорить.
— Герцог, а тебе не кажется, что это значило бы оскорбить короля?
— Разумеется, короля это оскорбит, но разве добродетели не свойственно вечно кого-нибудь или что-нибудь оскорблять?
— В конце концов, герцог, поверь, девочка не настолько безрассудна, — сказал Таверне.
— То есть это ты сам говоришь, а дочь?
— Но я же знаю, что она скажет или сделает.
— Счастливцы китайцы! — вздохнул Ришелье.
— Почему? — недоумевающе спросил Таверне.
— Потому что в их стране много каналов и рек.
— Герцог, ты уходишь от разговора и приводишь меня в отчаяние.
— Напротив, барон, я вовсе не ухожу от разговора.
— Тогда при чем здесь китайцы? Какое отношение их реки имеют к моей дочери?
— Самое прямое. Китайцы счастливцы, потому как они могут топить своих дочерей, ежели те окажутся слишком добродетельны, и никто им слова не скажет.
— Но послушай, надо же быть справедливым… Представь, что у тебя есть дочь.
— Черт побери, у меня в самом деле есть дочь. И если мне скажут, что она чрезмерно добродетельна, это будет похоже на издевку.
— Но все-таки ты предпочел бы ее видеть иной?
— О, когда моим детям исполнялось восемнадцать, я переставал вмешиваться в их дела.
— И все же выслушай меня. Что было бы, если бы король поручил мне передать твоей дочери ожерелье и она пожаловалась бы тебе?
— Не сравнивай, друг мой, не сравнивай. Я всю жизнь прожил при дворе, а ты — в своем углу, так что какое тут может быть сходство. То, что для тебя добродетель, для меня — глупость. И еще запомни на будущее — нет большей неловкости, нежели спрашивать у людей: «Что бы вы сделали в таких-то обстоятельствах?» Притом, дорогой мой, ты ошибся в своих сравнениях. Речь вовсе не идет о том, чтобы я вручил твоей дочери ожерелье.
— Но ты же сам сказал.
— Э, нет, ничего подобного я не говорил. Я сказал только, король поручил мне взять у него ларец для мадемуазель де Таверне, чей голос ему понравился, но я вовсе не утверждал, будто его величество велел мне вручить его этой юной особе.
— В таком случае я совершенно ничего не понимаю, — в полном отчаянии произнес барон. — Ты говоришь какими-то загадками, и я в полном недоумении. Зачем отдавать тебе ожерелье, если ты его не передашь ей? Зачем давать поручение, если ты не должен вручать ей ларец?