Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
— Нет, сударь; я еще больше, чем вы, заинтересован в сохранении тайны.
— Так вы — Жильбер? — промолвил Бальзамо.
— Да, ваше сиятельство.
Бальзамо вперился бездонным и пронзительным взглядом в юношу, над чьим именем тяготело столь ужасное обвинение.
Даже ему, с его знанием людей, было удивительно, с какой уверенностью держался Жильбер, каким достоинством дышали его речи.
Жильбер расположился за столиком, но не облокотился на него; одна его рука, исхудавшая и белая, несмотря даже на привычку к труду садовника, покоилась у него на груди; другая
— Я вижу, — обратился к нему Бальзамо, — зачем вы сюда явились; вам известно, что мадемуазель де Таверне обратила против вас страшное обвинение; известно, что это я с помощью науки вынудил ее сказать правду; вы явились попрекать меня этим свидетельством, не правда ли? Попрекать меня тем, что я извлек на свет тайну, которая в ином случае навсегда осталась бы покрыта тьмою?
Жильбер лишь покачал головой.
— А между тем вы просчитались, — продолжал Бальзамо. — Допустим даже, что я собирался донести на вас, хотя меня не побуждал к тому никакой расчет: ведь на меня самого падало обвинение; допустим, что я пылал к вам враждой и собирался на вас напасть, хотя на самом деле мне достаточно было обороняться; и даже если мы все это сочтем возможным, у вас нет права мне возразить, потому что вы сами совершили низость.
Жильбер судорожно вцепился ногтями себе в грудь, но по-прежнему молчал.
— Брат будет вас преследовать, сестра будет добиваться вашей смерти, — продолжал Бальзамо, — если вы и впредь позволите себе неосторожность в открытую прогуливаться по Парижу.
— Ах, это мало меня тревожит, — заметил Жильбер.
— Почему же?
— Я любил мадемуазель Андреа, я любил ее так, как никто и никогда не будет ее любить; но она презрела меня, питавшего к ней почтительнейшие чувства; она презрела меня, а ведь она уже дважды была у меня в руках, тогда как я не смел даже коснуться губами краешка ее платья.
— Это верно, но вы сквитались с ней за свою почтительность, вы отомстили ей за ее презрение — и чем? Насилием.
— Ах, нет, нет, насилие исходило не от меня; другой человек предоставил мне случай совершить преступление.
— Кто он?
— Вы.
Бальзамо вздрогнул и выпрямился, словно ужаленный змеей.
— Я? — воскликнул он.
— Да, вы, сударь, вы, — повторил Жильбер. — Вы, сударь, усыпили мадемуазель Андреа; потом вы покинули ее; когда вы удалились, силы изменили ей, и она упала. Я подхватил ее на руки, чтобы отнести в комнату; она была так близко; мрамор оказался таким живым! А ведь я любил ее, и я поддался любви. Так ли уж велико мое преступление, сударь? Я задаю этот вопрос вам, потому что вы виновник моего несчастья.
Бальзамо поднял на Жильбера взгляд, полный жалости и печали.
— Ты прав, дитя мое, — произнес он. — Я виновен в твоем преступлении и в горе этой девушки.
— И вместо того, чтобы исправить содеянное, вы, которому при вашем огромном могуществе так пристала доброта, усугубляете несчастье девушки и обращаете на виновного угрозу смерти.
— Это правда, — отозвался Бальзамо, — и слова твои разумны. Видишь ли, юноша, с некоторых пор надо мной словно тяготеет проклятие:
— Я прошу у вас средства все исправить, ваше сиятельство, искупить преступление и загладить причиненное зло.
— Ты любишь эту девушку?
— Очень люблю.
— Любовь бывает разная. Как ты ее любишь?
— Прежде я любил ее горячечной любовью; ныне, овладев ею, люблю с неистовством. Я умер бы с горя, если бы она встретила меня, пылая гневом; а если бы позволила поцеловать ей ноги — умер бы от счастья.
— Она высокого происхождения, но бедна, — задумчиво промолвил Бальзамо.
— Да.
— Однако брат ее — человек великодушный, и сдается мне, что привилегии знати не слишком ему дороги. Что будет, если ты попросишь у него руки его сестры?
— Он меня убьет, — холодно отвечал Жильбер, — но поскольку я не боюсь смерти, а тороплю ее, то готов явиться к нему с предложением, если вы мне это советуете.
Бальзамо задумался.
— Ты человек умный, — сказал он, — пожалуй, и благородство не чуждо твоему сердцу, несмотря на содеянное тобой преступление — моя доля вины сейчас не в счет. Ну что ж! Обратись не к Филиппу де Таверне, не к сыну, а к отцу, к барону де Таверне, и скажи ему — слышишь? — скажи ему, что в тот день, когда он даст разрешение на твой брак с его дочерью, ты принесешь ей приданое.
— Я не могу так сказать, ваше сиятельство; у меня ничего нет.
— А я говорю тебе, что ты дашь ей в приданое сто тысяч экю, которые получишь от меня, чтобы искупить преступление и загладить содеянное зло, как ты сам сейчас выразился.
— Он не поверит; он знает, что я беден.
— Что ж, если он тебе не поверит, ты покажешь ему эти банкноты, и тогда уж у него не останется сомнений.
С этими словами Бальзамо выдвинул ящик стола и отсчитал тридцать банкнот по десять тысяч ливров каждая.
Затем он передал их Жильберу.
— А разве это деньги? — спросил юноша.
— Читай.
Жильбер бросил алчный взгляд на пачку, которую держал в руке, и понял, что Бальзамо говорил правду.
В его глазах блеснула радость.
— Неужели! — вскричал он. — Но нет, это слишком большая щедрость, такого быть не может!
— Ты недоверчив, — заметил ему Бальзамо. — Это разумно, но приучись различать, кому можно доверять, а кому нельзя. Итак, бери эти сто тысяч экю и ступай к барону де Таверне.
— Сударь, — возразил Жильбер, — я не могу принять столько денег под честное слово, мне нужно какое-нибудь подтверждение, иначе я не поверю в этот дар.
Бальзамо взял перо и написал:
«Жильберу в день подписания его брачного контракта с м-ль Андреа де Таверне дается мною сумма в сто тысяч экю, каковую вручаю ему заранее в надежде на благополучное завершение дела.
Жозеф Бальзамо».
— Возьми эту расписку, ступай и ничего не бойся.