Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
— Говорю вам, я не мог взять на корабль ребенка.
— Значит, ты оставил его во Франции? Где?
Жильбер молчал.
— Отвечай! Куда ты отдал его на воспитание? На какие средства?
Жильбер молчал.
— Вот как, негодяй? Ты бросаешь мне вызов, — выдавил Филипп. — Значит, ты не боишься разбудить во мне гнев… Скажешь ты мне, где сын моей сестры? Вернешь мне младенца?
— Это мой ребенок, и он принадлежит мне, — прошептал Жильбер.
— Злодей! Ты сам торопишь свою смерть!
— Я не хочу отдавать
— Жильбер, послушай, вот я говорю с тобой кротко и ласково; Жильбер, я попытаюсь забыть прошлое, попытаюсь простить тебя; ты видишь, я готов быть великодушным. Я прощаю тебя! Прощаю весь стыд, все горе, которое ты обрушил на наш дом, — это огромная жертва. Верни мне ребенка. Ты желаешь еще большего? Ну, хочешь, я попытаюсь победить столь справедливое отвращение Андреа, хочешь я попрошу ее за тебя?.. Хорошо, я ее уговорю! Но верни мне ребенка. Еще одно слово. Андреа любит, страстно любит своего сына… твоего сына; твое раскаяние тронет ее, клянусь тебе; я сам все улажу, только верни мне ребенка. Жильбер, верни ребенка.
Скрестив на груди руки, Жильбер устремил на Филиппа взгляд, полный зловещего огня.
— Вы не поверили мне, — сказал он, — и я вам не верю; я не сомневаюсь в вашей порядочности, но я измерил бездну сословных предрассудков. Возврат к прошлому невозможен, прощение невозможно. Мы враги не на жизнь, а на смерть. Вы сильнее — так будьте же победителем. Я не прошу у вас вашего оружия, не просите и вы моего.
— Значит, ты признаешь, что это оружие?
— Да — против презрения, против неблагодарности, против оскорблений.
— В последний раз, — с пеной на губах спросил Филипп, — ты согласен?
— Нет.
— Берегись!
— Нет.
— Я не хочу тебя убивать; я хочу дать тебе шанс убить брата Андреа. Еще одно преступление! Ну как, соблазнительно, не правда ли? Бери пистолет; у меня другой; сочтем до трех и выстрелим.
И он бросил один из своих пистолетов к ногам Жильбера.
Юноша не шевельнулся.
— Вот на дуэль-то я и не согласен, — сказал он.
— Ты предпочитаешь, чтобы я тебя убил! — закричал Филипп, теряя голову от ярости и отчаяния.
— Предпочитаю, чтобы вы меня убили.
— Подумай… Я едва владею собой.
— Я подумал.
— Я в своем праве: Бог отпустит мне этот грех.
— Знаю. Убейте меня.
— В последний раз, будешь стреляться со мной?
— Нет.
— Отказываешься защищаться?
— Отказываюсь.
— Что ж! Подыхай, изверг рода человеческого, подыхай, святотатец, разбойник, собака!
И Филипп почти в упор выстрелил в Жильбера из пистолета. Юноша выбросил перед собой руку, качнулся сперва назад, потом вперед и, не вскрикнув, упал ничком. Филипп почувствовал, как песок у него под ногами пропитывается теплой кровью; рассудок у него помутился; он бросился прочь из пещеры.
Перед ним был берег; лодка
— А, вот вы где, сударь! — сказали ему матросы. — Вы остались последним, все уже вернулись на борт. Удачно постреляли?
Слыша этот вопрос, Филипп потерял сознание. Его бесчувственного отвезли на корабль, который уже снимался с якоря.
— Все вернулись? — спросил капитан.
— Мы привезли последнего из пассажиров, — отвечали матросы. — Он, должно быть, упал и ударился: только что он потерял сознание.
Капитан отдал приказ сниматься с последнего якоря, и бриг быстро начал удаляться от Азорских островов как раз в тот миг, когда незнакомый корабль под американским флагом, который так долго причинял капитану беспокойство, вошел в гавань.
Капитан «Адониса» обменялся с этим кораблем сигналами и, успокоившись, по крайней мере внешне, продолжил путь на запад; вскоре бриг растаял в ночной тьме.
И только наутро хватились, что на борту недостает одного пассажира.
ЭПИЛОГ. ДЕВЯТОЕ МАЯ
9 мая 1774 года в восемь вечера Версаль представлял собой любопытнейшее и удивительнейшее зрелище.
С первого числа месяца король Людовик XV, пораженный ужасной хворью, всю тяжесть которой медики не сразу решились ему открыть, слег в постель и пытался прочесть в лицах окружающих не то истину, не то надежду.
Врач Борде нашел у короля тяжелую оспу, а врач Ламартиньер, согласный в диагнозе со своим коллегой, настаивал, что королю следует сказать правду, чтобы он как истый христианин мог телесно и духовно исполнить все, что требовалось для спасения души и для блага государства.
— Его христианнейшее величество, — говорил Ламартиньер, — должен быть соборован.
Ламартиньер представлял партию дофина, то есть оппозицию. Борде между тем утверждал, что простое признание тяжести болезни убьет короля, а он, медик Борде, не смеет наносить смертельный удар своему государю.
Борде представлял партию Дюбарри.
В самом деле, призвать к королевскому одру духовенство — значило изгнать оттуда фаворитку. Бог на порог — черт за порог.
Во время этой междоусобной войны, которую вели Медицинский факультет, семья и дворцовые партии, болезнь крепко-накрепко засела в постаревшем, одряхлевшем, истощенном от распутства теле; час от часу она усиливалась, и никакие снадобья и процедуры не властны были выбить недуг из его укрытия.
Едва проявились первые приступы болезни, которая была признана последствием неверности короля, чему охотно способствовала г-жа Дюбарри, вокруг постели короля собрались две его дочери, фаворитка и наиболее приближенные придворные. При больном все они еще смеялись и держали себя предупредительно.