Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
Тут Ришелье навострил уши, но не только ради слов племянника.
— Ты утверждаешь, что она сердечно мне предана? — переспросил он.
— И я вам это докажу.
— Но, дорогой мой, я не спорю… Я призвал тебя, чтобы ты мне подсобил. Ты моложе, следовательно, сильнее; ты преуспел, я потерпел поражение; это в порядке вещей, и я, право же, не понимаю, почему тебя мучит совесть: если ты действовал в моих интересах, значит, ты совершенно прав; если ты действовал против меня — ну что ж! Я воздам тебе тою же мерой. О чем же тут объясняться?
—
— Ты сущее дитя, герцог. Твое положение блестяще: пэр Франции, герцог, командир легкой конницы, через полтора месяца будешь министром; ты должен быть выше всех этих ничтожных мелочей: успех оправдывает все, дитя мое. Предположим — знаешь, я ведь люблю притчи, — предположим, что мы с тобой два мула из басни… Но что это там за шум?
— Ничего, дядюшка, продолжайте.
— Нет, погоди, я слышу, что во двор въехала карета.
— Дядюшка, прошу вас, не прерывайте вашей притчи; то, что вы мне говорите, интересует меня куда более всего прочего; я и сам люблю притчи.
— Да, мой дорогой, я хотел сказать тебе, что пока ты процветаешь, никто не бросит тебе в лицо упрек, тебе нечего опасаться завистников с их злобой; но стоит тебе захромать, стоит споткнуться… Вот тут уж берегись! Тут-то волк на тебя и бросится; но я же говорил: у тебя в передней какой-то шум. Это, наверно, тебе принесли портфель министра. Милая графиня славно потрудилась для тебя в алькове.
Вошел придверник.
— Господа комиссары парламента, — с тревогой возвестил он.
— Вот так-так! — воскликнул Ришелье.
— Комиссары парламента? Что им от меня нужно? — произнес герцог, которого не слишком-то успокоила ухмылка дяди.
— Именем короля! — произнес звучный голос в глубине передней.
— Ого! — воскликнул Ришелье.
Г-н д'Эгийон побледнел, как полотно, подошел к двери и самолично ввел в гостиную двух комиссаров, за чьими спинами виднелось двое бесстрастных судебных приставов, а за ними на почтительном расстоянии толпились потрясенные слуги.
— Что вам от меня угодно? — с волнением в голосе спросил герцог.
— Мы имеем честь беседовать с его светлостью герцогом д'Эгийоном? — осведомился один из комиссаров.
— Да, господа, я герцог д'Эгийон.
Комиссар, не мешкая, с глубоким поклоном извлек из-за пояса составленный по всем правилам документ и громко, отчетливо начал читать.
Это было подробное, обстоятельное, полное постановление, в котором герцогу д'Эгийону предъявлялись тяжкие обвинения, и среди подозрений, которые на него возводились, были такие, которые пятнали его честь; этим постановлением герцог лишался прерогатив пэра королевства.
Г-н д'Эгийон слушал чтение, как человек, сраженный молнией, слушает раскаты грома. Он был недвижен, как статуя на пьедестале, и даже не протянул руки, чтобы взять копию постановления, которую преподнес ему комиссар парламента.
Тогда маршал, также вставший с кресла, со всем проворством и живостью подхватил документ, прочел его
После их ухода герцог д'Эгийон еще долго оставался в оцепенении.
— Какой тяжкий удар! — изрек Ришелье. — Вот ты больше не пэр Франции. Это унизительно.
Герцог повернулся к дяде, словно к нему только теперь вернулись жизнь и рассудок.
— Ты ничего подобного не ждал? — осведомился Ришелье в том же тоне.
— А вы, дядюшка? — парировал д'Эгийон.
— Кто мог предположить, что парламент так яростно обрушится на фаворита короля и королевской фаворитки? Да тех, кто издал такое постановление, в порошок сотрут!
Герцог сел, прижимая ладонь к пылающему лицу.
— И если уж за то, что тебя назначили командиром легкой конницы, — продолжал старый маршал, поворачивая кинжал в ране, — парламент лишил тебя пэрства, то, если тебя назначат министром, он приговорит тебя к заключению и сожжению на костре! Эти люди тебя ненавидят, д'Эгийон, остерегайся их.
Герцог героически снес эти чудовищные насмешки; несчастье возвысило его, укрепило его дух.
Ришелье счел его стоицизм признаком бесчувствия, а возможно, и тупости; он решил, что надо кольнуть еще больнее.
— Но теперь, когда ты перестал быть пэром, — продолжал он, — ты уже не будешь возбуждать в этих крючкотворах такую ненависть… Укройся на несколько лет в каком-нибудь глухом углу. Твое спасение в безвестности, но, впрочем, безвестность все равно ждет тебя, хочешь ты того или нет; лишившись звания пэра, теперь тебе не так-то просто будет сделаться министром; значит, от этих хлопот ты будешь избавлен; ну а если пожелаешь бороться — что ж! За тебя госпожа Дюбарри, она всем сердцем тебе предана, это серьезная поддержка.
Г-н д'Эгийон встал. Ни единым ненавидящим взглядом не удостоил он своего дядю за все терзания, которые тот ему причинил.
— Вы правы, дядюшка, — спокойно отвечал он, — и в последнем вашем замечании заметна вся ваша мудрость. Госпожа Дюбарри, которой вы меня столь любезно представили и которой так пламенно меня превозносили, — это могут засвидетельствовать все, кто бывает в Люсьенне, — госпожа Дюбарри меня защитит. Слава Богу, она любит меня, она ничего не боится и пользуется влиянием у его величества. Благодарю вас за совет, дядюшка, в нем все мое спасение. Лошадей! Бургиньон, в замок Люсьенна!
Маршал так и остался стоять с натянутой улыбкой на устах.
Г-н д'Эгийон почтительно поклонился дяде и вышел из гостиной, оставив маршала весьма озадаченным, а главное, в большом смущении: старику было неловко за то ожесточение, с каким он язвил этого благородного и пылкого человека.
Некоторое утешение маршал почерпнул в том, с какой необузданной радостью читали вечером парижане две тысячи экземпляров постановления, вырывая их друг у друга из рук прямо на улицах. Но когда Рафте стал расспрашивать маршала, что у него было с д'Эгийоном, Ришелье не удержался от вздоха.