Жозефина. Книга вторая. Императрица, королева, герцогиня

Кастело Андре

Он будет колебаться еще три дня.

* * *

Вечером 30 ноября, в четверг, за обедом царит зловещее молчание. Жозефина весь день проплакала и, чтобы скрыть покрасневшие глаза, надела большую белую шляпу с подбородочными завязками. Он украдкой поглядывает на жену, но молчит, машинально постукивая ножом по бокалу. Все, кто прислуживает за столом, словно приросли к паркету и не смеют шелохнуться. Блюда подаются лишь для проформы. Слышно только, — повествует Констан, — «однообразное бряканье подаваемых и убираемых тарелок, печально перемежаемое голосами придворных чинов».

Внезапно

император глубоко вздыхает и осведомляется:

— Что нынче за погода?

Ответа он, видимо, не слышит. После этого, так сказать, обеда Наполеон встает, жена семенит вслед за ним, прижимая к губам платок, чтобы заглушить рвущиеся у нее рыдания. Жозефине подают на подносе, который держит паж, кофе для императора, но Наполеон, взглянув на императрицу, сам — может быть, впервые — берет чашку, наливает ее, размешивает сахар. Она, словно в дурном сне, видит, как он пьет, отставляет чашку и делает челяди знак рукою.

Он хочет остаться наедине с женой.

Вскоре Констан и камергер Боссе слышат за дверью, как Жозефина надломленным жалким голосом спрашивает:

— Значит, все кончено?

Наполеон говорит… Он сам расскажет об этом на Святой Елене. Он говорит многословно, пробует ее убедить. «Я дал ей понять, что моя династия не будет прочной, пока у меня нет детей».

Конечно. Но разве у него нет племянников?

— Мои племянники не замена мне: нация этого не поймет. Ребенок, рожденный в пурпуре, на троне, во дворце Тюильри — нечто совсем другое для нации и для народа, нежели сын моего брата.

Он продолжает объяснять свою точку зрения, а Жозефина силится унять слезы.

— Интересы государства и укрепление моей династии требуют, чтобы у меня были дети. У тебя есть твои, но когда я женился на тебе, ты уже не могла рожать новых. Ты не справедлива, лишая меня того, чего хотят все люди.

Глаза ее наполняются слезами.

Он уверяет, что страдает больше, чем она:

— Ведь это же я причиняю горе!

Больше она не удерживает рыданий.

— Нет, нет, ты этого не сделаешь! Ты не захочешь моей смерти.

Он продолжает оглушать себя словами:

— Не пытайся меня разжалобить. Я люблю тебя по-прежнему, но у политики нет сердца — у нее только голова. Я буду давать тебе пять миллионов в год, ты получишь княжество с центром в Риме.

Жозефина рыдает.

— Нет… Умоляю, оставь меня во Франции. Во Франции. Вблизи от тебя.

Он неумолимо продолжает:

— Развод необходим, он состоится, потому что я так хочу. Но его можно осуществить двумя путями — с твоего согласия или без такового. Выбирай, Думаю, что у тебя нет причин для колебаний.

В передней Боссе и Констан слышат громкий вскрик. Дверь распахивается. Появляется бледный император, его бьет дрожь.

— Боссе, зайдите.

Камергер входит в комнату. Жозефина лежит на ковре — у нее нервный приступ. Затем она теряет сознание.

— Боссе, хватит у вас сил поднять императрицу и отнести ее в спальню по внутренней лестнице?

— Думаю, да, государь.

— Хорошо. Пошли.

Боссе повинуется, с помощью Наполеона поднимает Жозефину и уносит ее на руках. Император берет со стола светильник и открывает дверь гостиной, откуда через темный коридор есть выход на малую лестницу, ведущую вниз, в покои Жозефины.

Затем он передает светильник «хранителю портфеля», который ждет на малой лестнице:

— Жакар, освещайте нам дорогу.

Наполеон приходит на помощь Боссе и подхватывает императрицу за ноги, а камергер держит ее за плечи. Но шпага путается у него между ногами, Боссе чересчур крепко прижимает Жозефину к груди и, к великому своему удивлению, слышит, как неисправимая креолка, которая отнюдь не лишилась чувств и для которой комедианство — вторая натура, вполголоса бросает:

— Вы слишком сильно меня сдавили.

Она, разумеется, сочла обморок необходимым атрибутом сцены… Как только женщины приводят императрицу в чувство, император уводит Боссе к себе в кабинет и в смятении принимается ходить по комнате. Слова «с трудом и без связи» срываются у него с губ. Камергер слышит, как он сдавленным голосом взволнованно восклицает:

— О, это ужасно, ужасно! Интересы Франции и династии совершают насилие над моим сердцем. Развод стал для меня неизбежным долгом, но я от всей души сожалею об этом. Я думал, характер у нее сильнее. И был не готов к такому взрыву горя.

На Святой Елене император вспомнит об этом страшном вечере — и мы должны передать слово ему.

— Она была в отчаянии, — рассказывал он обер-гофмаршалу Бертрану, — наполовину поддавшись горю, наполовину ломая комедию (значит, он не дался в обман!), трое суток притворялась больной и устраивала сцены. Но решение мое основывалось на рассудке, на государственных соображениях, и я остался непоколебим. Жозефина не могла сказать, что принесла мне в жертву свою молодость, как обычно женщины говорят мужьям. Когда я женился на ней, она была вдовой с детьми. Она не родила мне детей, да и не могла родить. Корвизар говорил мне, что после нашей свадьбы у нее не было месячных и что она ломала для меня комедию на этот счет: она была креолка, а, значит, рано познала мужчин, потом сидела в тюрьме, и все это подействовало на нее; одним словом, мне пришлось решать.

В тот же день 1820 он продолжает:

— Тем не менее императрица была кое в чем виновата передо мной, Она говорила, что я слаб, что я импотент. А это всегда делает мужчину смешным. Она утверждала, что развод ничего мне не даст.

* * *

На следующее утро Жозефина встала, как обычно.

Когда дежурные дамы входят в спальню, они застают императрицу бледной и расхристанной. Ничего не подозревая, они объясняют болезненный вид своей госпожи тем, что она плохо спала из-за вчерашнего недомогания. Сразу после туалета она посылает за Гортензией. Молодая женщина немедленно прибегает, и, теперь уже не пытаясь удержать рыдания, Жозефина объявляет ей, что жребий брошен.

— Тем лучше! — восклицает Гортензия. — Мы все уедем, и тебе станет спокойнее.

— Но что будет с вами, моими детьми?

— Мы уедем вместе с тобой, брат поступит, как я, и впервые в жизни, вдали от света, в семье, мы познаем счастье.

Жозефина несколько успокаивается. При мысли, что Гортензия и Евгений будут рядом, развод представляется ей не такой уж страшной перспективой.

Несомненно, именно поэтому Наполеон в то же утро видит жену «принаряженной с обычным кокетством».