Жозефина. Книга вторая. Императрица, королева, герцогиня
Шрифт:
Жозефина начинает читать составленный ею самой текст.
— С позволения нашего августейшего и дорогого супруга должна заявить, что…
Но дальше она запинается на словах, касающихся ее бесплодия, ее душат рыдания, она передает листок графу Реньо де Сен-Жан-д'Анжели. Государственный секретарь дочитывает текст:
«Я должна заявить, что, утратив всякую надежду иметь детей, способных продолжать его политику и служить интересам Франции, я желаю дать ему величайшее доказательство привязанности и преданности, какое только возможно на земле. Я обязана его милостям всем: его рука короновала меня, и с высоты этого трона я видела только свидетельства добрых чувств и любви французского народа. Я должна признать все эти благодеяния, соглашаясь на расторжение брака, который
Император не шелохнулся, он неподвижен, как изваяние, взгляд у него пристальный и почти безумный. Затем, после нескольких пустых слов, произнесенных Камбасересом, следует подписание документа.
Император первым ставит подпись, завершая ее размашистым росчерком пера. Жозефина пишет свое имя как раз под императорским росчерком, словно ища под ним защиты. Летиция нацарапывает просто: Госпожа Мать. Затем перо передается Людовику. После него поочередно Жерому, Мюрату, Евгению, чья замысловатая подпись сделала бы честь любому бухгалтеру, Жюли, Гортензии, жене Жерома Екатерине, Полине и, наконец, Каролине. Росчерк Сен-Жан-д'Анжели, который расписывается последним после Камбасереса, равен по длине росчерку императора.
Все кончено.
Едва Наполеон лег в постель, как с искаженным лицом и растрепанными волосами входит Жозефина. Она идет, пошатываясь, потом останавливается «с душераздирающим плачем». Констан, присутствующий при сцене, видит, как она падает на постель и обвивает императора руками. Крупные слезы катятся у нее из глаз. Он сжимает ее в объятиях и твердит:
— Полно, добрая моя Жозефина, будь рассудительной. Ну, крепись, крепись, я всегда останусь тебе другом.
Задыхаясь от рыданий, она не отвечает. Вдруг Наполеон замечает, что Констан все еще не ушел.
— Ступайте, Констан.
Лакей повинуется.
Час спустя он видит, как Жозефина, по-прежнему в слезах, покидает комнату. Как автомат, она направляется к себе в спальню, где проведет последнюю ночь в качестве императрицы.
Казнь
Пятница, 15 декабря, дождь не перестает. Часы св. Роха бьют два.
Это час, назначенный для казни — отъезда в Мальмезон.
Во дворе вокруг фур и карет суетится челядь. В переезд вплетается креольская нотка: тут же в клетке болтает любимый попугай императрицы, рядом — две овчарки из Страсбурга со своими щенятами. Сегодня император устраивает смотр войскам, и толпа, теснящаяся на площади Карусели, издалека видит сборы к отъезду.
А что Жозефина?
Последнее утро — пытка для нее. Она глядит, как ее женщины увязывают поклажу. Рядом с ней Гортензия и Евгений. Чтобы вызвать у матери улыбку, вице-король рассказывает об одной даме из штата его сестры: та, в парадном туалете, прямо в своей карете, остановившейся у дверей повивальной бабки, за которой пошел слуга, взяла и разрешилась от бремени.
Но Жозефина еле улыбается. С самого утра она бродит по своим апартаментам, заново отделанным в начале этого года, апартаментам, куда скоро войдет хозяйкой новая императрица. При этой мысли слезы у нее струятся еще пуще, и она, рыдая, бросается в объятия Наполеона, спустившегося с Менвалем [125] по потайной лестнице. Он вновь и вновь «весьма нежно» обнимает ее.
Она теряет сознание — и
Когда она приходит в себя, император уже удрал через салоны первого этажа. Рядом с ней только сильно раздосадованный — есть от чего! — Менваль. Изгнанница расспрашивает его. Уехал ли уже император в Трианон? Менваль полагает, что да. На самом же деле Наполеон покинет Тюильри лишь спустя два часа… Пусть он хоть напишет ей по приезде. Пусть часто ей пишет! Пусть секретарь говорит ему о ней! Ах, и пусть милый Менваль скажет ему то, посоветует это… Она ведь вправе на него рассчитывать, верно? Жозефина никак не может расстаться с Менвалем, последним звеном, связывающим ее с Наполеоном. Однако пора ехать, переступить через этот порог, «за которым она уже будет ничем», разве что почетной императрицей.
125
Менваль, Клод Франсуа, барон де (1778–1850) — секретарь Наполеона по гражданским делам.
Так она и поступает.
Опустив вуаль, с платком в руке, сопровождаемая Гортензией и опираясь на руку г-жи д'Арбер, она минует гостиную, полную дам, которые не в силах удержаться от слез, затем вестибюль, где теснятся «все, кто не занят по службе». Раздается «целый хор сожалений», — говорит Констан, — и, ни разу не обернувшись, Жозефина выходит во двор, по-прежнему заливаемый дождем. Там ее ожидает «Опал», высокая раззолоченная карета, которую прозвал так император за ее радужно-опаловый цвет, «символ несчастья и надежды». На дверце поблескивает тяжеловесный герб французской Империи [126] . Боже, как высока эта карета! Опускается подножка. Четыре ступеньки! Почти столько же, сколько у эшафота. Быть может, в одном из окон, за портьерой, на отъезд смотрит император…
126
«Опал» поныне можно видеть в Мальмезоне.
Хоть титул и оставлен за нею, Жозефина Дольше не императрица, вернее, императрица только по имени. Эта мысль исторгает у нее рыдания все время, пока длится переезд, который Жозефина так часто совершала рядом с Наполеоном. Теперь ей всегда придется жить вдали от него. Конечно, она питала к «Бонапарту» привязанность, искреннюю нежность, но сегодня она принимает эти чувства за любовь. В эти ужасные часы воспоминания об их совместной жизни толпой теснятся вокруг нее.
Небо еще не перестало низвергать на землю водопады, а карета уже достигла Мальмезона. Жозефина нарушает наконец молчание, которое соблюдала от самого Парижа, и говорит Гортензии:
— Если он счастлив, я ни о чем не жалею.
С глазами, полными слез, она вылезает из кареты. Тут все напоминает ей о прошлом, о счастливых днях консульства, когда она начала привязываться к «Бонапарту» и забывать своего паяца Шарля… Вокруг нее происходит повальное бегство. Первый капеллан, одна из фрейлин, смотрительница гардероба дезертируют первыми, и на другой день обер-гофмаршал вынужден призвать уклоняющихся к порядку, напомнив, что до 1 января штат обязан состоять, как прежде, на службе ее величества Жозефины. За все время всего два визита — королевы Гортензии с ее дамами и герцогини Рагузской г-жи Мармон. У придворных дам, обращающихся к былой повелительнице, скорбные лица. Наклонив голову, держа платочек в руке, они словно выражают ей соболезнование. И Жозефина плачет еще горше.
7 декабря Августа пишет Жозефине, что «больше жизни» любит мужа и питает к ней искреннюю симпатию. И хотя она по-прежнему в Милане, но догадывается, как горюют ее свекровь и муж. «Я представляю твое печальное положение, — сочувствует она Евгению, — и хотя нахожусь далеко, вижу, какая радость написана на лицах тех, кто причинил нам столько зла». Набрасывая эти строки, она еще предполагает, что ее мужу придется расстаться с вицекоролевством, и, как настоящая героиня Корнеля, прибавляет: