Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
Только и остаётся что персты загибать: вот-де отошёл Афиноген-молчун, промелькнула Мокрида, миновал грозовой Илья, канул Трофим-бессонник, когда долго спать — добра не видать...
Хотелось бы не травить душу, не замечать надрывной страдной работы, которая всё ж мила да желанна, но как не заметишь, коль всюду, куда только достаёт глаз, — копны, бабки, суслоны, скирды и согбенные спины, и залитые потом лица? Не на месте была душа у ратников. И вот уже уставлялись взоры поверх нив, где стлалась в быстром полёте скопа, выслеживая добычу. Хищная птица наводила на другие мысли — суровые,
Прея в доспехах, молча тянутся по дороге ратники, молча же работают на виду у них поредевшие в лихие годы крестьянские семьи — каждому свой жребий, своя страда.
Дмитрий Михайлович ехал между свояком князем Иваном Андреевичем Хованским и Кузьмой Мининым. Ровная поступь коней выдерживалась неспешностью разговора.
— Не замедлите, — наказывал Пожарский, — отрядить в города сборщиков, дабы всех достальных ратных людей забрать нам в полки...
Сам Дмитрий Михайлович намеревался отъехать в Суздаль к Спасо-Ефимиеву монастырю поклониться родительским могилам.. Полки он оставлял на Минина с Хованским, которые в отсутствие большого ратного воеводы должны были довести ополчение до Ростова.
Издавна в обычае на Руси — святое почитание родителей и при жизни их, и по смерти. Поклониться родным гробам — всё одно что получить отчее благословение. Не мог почтительный Дмитрий Михайлович обойтись без сокровенной пособи, укрепляющей дух и веру, чтобы не ослабеть в бранях.
Но мешкал Пожарский с отъездом, всё никак не мог оставить спокойно шествующее войско. Одни наставления сменялись другими, словно вытягивая нескончаемую цепочку. Князь уже принялся за мелочи, стал наказывать бывалым мужам не ломать людей и лошадей долгими переходами без останову, кормить досыта, располагаться на стану плотнее. В конце концов Кузьма мягко прервал его:
— Полно-ка, уймися, Дмитрий Михайлович. Исполним всё по твоему слову. А ты езжай без опаси, недолга, чай, отлучка твоя.
В шлеме и кольчуге Минин выглядел искушённым многочестным воином из тех, кого на Руси издавна приставляли дядьками к отрокам из именитых родов, чтобы воспитывать и учить всяким ратным хитростям.
Пожарскому пришлось внять словам Кузьмы, тем паче, что к Минину присоединился и Хованский:
— Нечего зазря душу томить. Али укора какого страшишься? Кто ж посмеет укорить, что войско на малый срок покинул? Святой долг едешь отдать.
— И то верно, — согласно кивнул головой Дмитрий Михайлович и, уже не раздумывая, свернул на обочину со своей охраной.
Резко понесли их кони по затвердевшему от зноя просёлку, и пылью запорошило след.
2
На первую ночёвку войско расположилось, пройдя только семь вёрст от Ярославля. Всех шатров не раскидывали: летом каждый кустик ночевать пустит. Зато холщовых пологов растянули довольно.
Солнце садилось за окоём. Зной уже не мучил. В травяных просторах несмолкаемо стрекотали голенастые кобылки.
Глухими постукиваниями множества молоточков отдавался в ушах Кузьмы тот стрекот. Сказывалась непомерная усталость первого походного дня.
Опоясанный лесами широкий
Кузьма знал, что ему не уснуть в предстоящую ночь, и потому неспешно тронулся в объезд стана. Поначалу не было отбоя от посыльных, что извещали его о местоположении полков, мастеровых людей при ополчении, обозов, табунов, и он больше кружил на месте, чем продвигался вперёд, но постепенно суета спала, его оставили в покое.
Любо было глядеть ему на мирно копошащийся стан, поднятые к небу оглобли сотен телег, огни костров, кучки людей у общих котлов. Примечал он умельцев, что на временном пристанище умудрялись устраиваться обиходливо, радиво, по-домашнему: у них уже и шалашик сложен, и постиранная рубаха на кольях сушится, и добрый совет для юнцов на все случаи приготовлен, какой травкой, к примеру, натирать коней, чтоб их не кусали слепни, или как наскоро получить мыло из папоротниковой золы. Такие люди больше всего радовали Минина: они в рати, как отменная закваска.
Смеркалось. Из лесных чащоб тянуло печным теплом, которое смешивалось с прохладой влажных низинок. Лёгкий туманец рваными холстинами стелился по всему долу. Устанавливалась чуткая предночная тишина. Горчило полынью.
У становища пушкарей, где было большое скопление не только орудий, но и повозок с боеприпасом и разной подсобной кузнечной да плотничьей снастью, Кузьма тоже придержал коня.
Пушкарский голова, или, как его ещё называли, голова у наряду, затеял перекличку подначальных ему людей. И повинуясь его воле, пушкари чередом выкрикивали свои имена. Их сиповатые усталые голоса далеко разносились в темнеющих просторах:
— Карпик Данилов.
— Трофимко Кремень.
— Тренька Баженов.
— Спирька Гриднев.
Застыв в седле, Минин памятливо внимал перекличке, словно какому-то ворожейному заклинанию, и пытался уразуметь, чем же для него притягательны простые имена, которые он слышит сотни раз на дню. Они так же привычны и ничем для него не примечательны, как родные речь, одежда, обиход. Но теперь открывался для Кузьмы в них некий особый смысл, ибо его осенило, что в тех именах изначально отзывается всё непреходящее, глубокое, прочное, заложенное в народе. Он подумал о Пожарском и его отъезде к родительским гробам. Это не дань мёртвым. Это приобщение к животворной силе, которая передаёт из рода в род имена, обычаи, добрые нравы. И покуда не истощилась та сила в каждом, есть и пребудет Русская земля.
Уже совсем стемнело, когда Кузьма подъехал к своим нижегородским ратникам, которые сошлись на сон грядущий к костру.
Будто подслушав мининские мысли, мужики толковали о старине. Заводчиком, известно, был Водолеев.
— От нашего протопопа Саввы я наслышан, — рассуждал Стёпка, — дескать, все мы сплошь от Яфета, Ноева сына родом. Блажь, по моему разумению. А коли не блажь, то пустым мужиком был Яфетка: никоторого следа от него в русском обыке не сыщете. Один прок — семя, расплод. А небось удаль-то на Руси вовсе не от Яфетки.