Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
— Клементьевски людишки бают, — повёл разговор об осаде Потеха Павлов, — что о ту пору изменный боярин Михайла Салтыков из Тушина сюды, под стены, приезжал, уговаривал монахов вору сдаться на милость, божился, де всё государство за вором, одна-де Троица в ослушании. Да кукиш Салтыкову со стен показали...
Орютин не слушал Потеху, размышлял о своём.
— Экось нагнано люду, — с великой озабоченностью, будто весь этот люд предстояло ему кормить, сказал он, вытирая шапкой потный лоб. — Гляжу, и казаков множество.
— Всякий народ есть, — ухмыльнувшись, отозвался ему Стёпка Водолеев. — Прибилися тута намедни вовсе
— И вы таку погань терпите! — вытаращил глаза стрелецкий десятник, принимая Стёпкин подвох за чистую монету. — Немедля надоть воеводам довести!
— Беги доводи, — великодушно позволил Шамка. — Щи к пирогу, хлеб к молоку, баба к мужику, а стрельцы к тумаку.
— Забавы со мною учиняете! — осерчал Орютин. — Мы-то с Якункой к вам всею душой, а вы!..
— А что мы? — нарочито сдвинул брови Шамка. — На ходу едим, стоя высыпаемся.
— Ты, Иван, шибко уж мужик строгий, — попенял десятнику Потешка Павлов. — Чего разобиделся? Поласковей бы тебе быть.
— Чай, я не баба вам — ластиться. — Раздосадованный десятник встал, отвернулся от посадских: вечно они препираются с ним, сегодня бы хоть крови не портили.
— Сколь порухи учинено! — уводя разговор в сторону, молвил Якунка. — По дороге-то сюды сплошь горелая земля. Матери с чадами странничают... Нищая братия побирается... Калеки безногие пылищу глотают... Кончается Русь, нету на ей благодати.
— И кончилась бы уже, кабы мы на одних начальных надеялися, — кивнул в спину Орютина Водолеев. — Иван-то вон сердится, а сам нас к послушанию всё склонял: мы-де никто и ничто без бояр и воевод. Скоты-де подневольные. Аль запамятовал, Вань?
— Поряд в государстве должен быть, — буркнул десятник, снова поворачиваясь к посадским.
— А кто ж супротив его? Да коли б в рати не было нас, худородов, князя Пожарского родовитые давно б склевали да и. перегрызлись меж собою. Мы порядок держим, знай то, стрелецка печёнка. Найди-ка ты в стане боярина Морозова, окольничего Головина, чашника Бутурлина. Нетути их! И грозный Матвеюшка Плещеев куды-то сгинул! Своим обозом тащатся, наособь. Случай чего, ни вины на них, ни сраму. Нам — сеча, им — горевать неча.
— Одна в тебе крамола, Стёпка, — махнул рукой Орютин.
— Не, напраслину творишь. Во мне крамолы нет. Кака ж крамола, коли я на смерть иду — землю русскую выручать? Тады, почитай, все мы тута крамольники. Эдак-то заступников изменниками наречёшь. Тебе ль первому словеса наизнанку выворачивать?
— Бросьте, мужики, задориться, — сказал Павлов. — Небось не кулачный бой затеваете. Пора б уняться.
— Постыжает суд Божий суды человеческие, — внезапно раздался чей-то незнакомый голос, и все увидели на валу подошедшего близко иеромонаха, серые глаза которого лучились приязнью и лаской. Иеромонах был в зрелых годах, с прядями седины в русой бороде, однако статен и моложав. Чуялась в нём нескудеющая ровная сила познавшего духовный свет человека. Нижегородцы допрежь только слышали о троицком архимандрите и всё же не по чёрному клобуку, не по жезлу пастырскому, а чутьём угадали, что перед ними сам Дионисий.
Посадские повскакали с земли, схватились за шапки. Но Дионисий был так прост и благодушен с ними,
Не таились нижегородцы перед Дионисием, ибо много были наслышаны о его благочестии.
Много души и сил отдал Дионисий раненым воинам, став два года назад троицким архимандритом. Из уст в уста передавалась благонравная речь Дионисия перед своей братией:
«Что есть у нас хлеба ржаного да пшеницы и квасов на погребе, всё нам держати для раненых людей, а мы упование возложим на Бога, станем ясти на трапезе хлеб овсяной, а квас нам не надобен — во имя Господне и с ключевой воды не умрём».
Мягок сердцем да твёрд духом был архимандрит. То высоко ставили в земском войске.
О разном толковал архимандрит с нижегородцами, но больше всего занимал его Минин — о нём допытывался. Посадские выкладывали всё без утайки. Да и таить-то было нечего, Минина они от себя не отделяли. По сердцу пришлись Дионисию прямые слова Стёпки Водолеева:
— Пожалели господа наши для Кузьмы чина, поостереглися, величают его, как и всякого из нас, человеком. Ин воевода в полках, ин голова, ин сотник, а Кузьма человек всея земли. Выходит, ближе его никого нам нету.
Кротко улыбнулся Дионисий, заулыбались посадские. Рады были единодушию.
— Искус бысть нам от Бога, — молвил на прощание архимандрит. — Да спасёмся благими поступками. Храни вас Господь!
Получив благословение Дионисия, счастливые нижегородцы поспешили в стан. Восторг переполнял их. Ещё бы, встреча и сокровенный разговор с троицким настоятелем стали для них такой удачей, какая редко выпадает в жизни и какую отрадою поминать в благодарственных молитвах, чтобы гордиться ею до последних дней. Свет в храмине от свечи, в душе от молитвы.
Вечерние сумерки окутали монастырь. Чётко обрисовались на гаснущем небе купола Троицкого и Успенского соборов, церкви Сошествия Святого Духа; на звоннице которой, что находилась в основании главы, молчал осадный колокол.
И словно бы излетая из самой тиши, а не из уст иноков, с душевной трепетностью зазвучала древняя стихира Сергию Радонежскому:
Преподобие отче Сергие, ты врач душам и телом явися, источая недужным исцеления струя, даром же пророчествия украшен, прорицати яко настоящая будущая, молитвою князя вооружив, варваров победити, хвалящихся Отечество твоё разорити, но сами богопораженною язвою трупия их достойно падоша.Как громадное паникадило, сиял звёздами небосвод.
Озаряли свечи в Троицком соборе единосущных и нераздельных рублёвских ангелов, бросали трепетные отблески направо, на увитую чеканной вязью серебряно-вызолоченную раку преподобного Сергия.
Мерцали свечи перед алтарями в других монастырских храмах.
Теплились они за окошками монашеских келий.
Возжигались и горели в руках всех молящихся за веру и отечество.
И словно свечи, поблескивали костры под стенами, нерушимой обители в стане.