Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
Но защёлкнулся капкан: неуспех удачливого полководца король истолкует как измену или умышленный вред. И ничего не будут стоить былые заслуги старого гетмана перед Короной: верная служба в молодые годы Стефану Баторию, усмирение казачьего бунта Наливайки, победные схватки со шведами в Лифляндии и, наконец, разгром рокошан. А всё потому, что гетман не показал себя примерным католиком и тем вызвал подозрение. И выходило так, что теперь он сам по доброй воле взялся держать ответ за судьбу всего польского воинства в Московии, от чего король так ловко освободился. Даже при неудаче под упорным Смоленском виновным окажется Жолкевский.
«Виктор дат легес» — это сказано
Уткнув клин бородки в накрахмаленную фрезу, Сигизмунд пытливо взглядывал на бывалого предводителя и не усматривал в его лице смятения. Жолкевский был из тех редких людей, которые скорее умрут, чем нарушат слово.
Не только отпор выступившему врагу, не только возврат спорного Смоленска и вовсе не престол для сына, которого манили на царство беглые тушинцы, нужны были Сигизмунду. Он помышлял безраздельно овладеть всей Московией, целиком подчинить её себе и обратить в католичество. Великий Рим приветствовал сей апостольский помысел, ещё ранее поощрив затею с самозванцем, а священный орден незабвенного Лойолы благословил короля на угодную Богу расправу со схизматами огнём и мечом. В просторной Московии было много места для иезуитских костров. Всякий разбой сочтётся за очищение от грехов, за святое дело. А у короля был и свой веский повод: кровную обиду нанесли ему московиты, соединившись с его первейшим врагом, родным дядей Карлом, который перекинулся к протестантам и лишил его шведской короны, самолично завладев ею. Не только военный, а великий крестовый поход задумал Сигизмунд.
Но что до того одичавшему в битвах вояке, который иззубренную баторовку [32] ставит выше любой веры и без разбору привечает в своих хоругвях католиков и протестантов, ариан и подлых московитских схизматов, лишь бы они были справными жолнерами?
Оставшись один, король подошёл к распятию на стене, истово зашептал:
— Патер ностер, кви эс ин коэлис!.. Фиат волюнтас туа... [33]
Он молился под грохот пушек, бивших по Смоленску.
32
Сабля, названная по имени Стефана Батория.
33
Отче Наш, иже еси на небесех!.. Да будет воля Твоя… (лат.).
2
Жолкевский замыслил напасть на супротивный лагерь перед рассветом. Лазутчики и двое перебежчиков донесли, что огромное русско-шведское войско безбоязненно и беспечно, не выставив стражи и забыв о дозорах, расположилось у села Клушина, а московские воеводы вкупе со шведскими предводителями Делагарди и Горном затеяли пиршество в богатом шатре Дмитрия Шуйского.
Неприятель впятеро, а то и вшестеро превосходил силы польного гетмана. Кроме шведов с русскими были наёмники — немцы и французы, вооружённые мушкетами. На клушинских околицах разместился большой пушечный наряд.
И всё же гетман не стал колебаться. Роковое напутствие Сигизмунда предуготовило выбор. Да, король готов пожертвовать им, выигрывая при любом
К примкнувшим к нему хоругвям он присоединял всех, кого мог присоединить: захребетников и челядь младшего Салтыкова, разрозненные шляхетские отряды, ушедшие из Тушина, и конных донцов подоспевшего Заруцкого. Многим из них терять было нечего, и потому они увидели больше проку примкнуть к отважному Жолкевскому, чтобы при удаче не упустить заслуженной добычи, чем к привередливому королю, чтобы впустую мыкаться под Смоленском.
Весь расчёт гетмана был на внезапность. Оставив позади себя укреплённый обоз и почти всю пехоту, он в самое предвечерье тихо вывел со своего стана войско.
Полки Шуйского встали на ночлег вёрстах в четырёх, но дорога была так узка и проходила по такому густолесью, что пришлось тянуться голова за головой и убить на переход весь вечер и почти всю ночь. В сгустившемся мраке двигались особенно сторожко. Места были болотистыми, топкими, и спешившиеся всадники вели коней в поводу. Гетманскую карету выносили из низинных хлябей на руках, долго возились с двумя увязшими пушками. Ночная темь поневоле понуждала держаться вплотную друг к другу, отчего тут и там возникали заторы. Грязная жижа захлёстывала сапоги, росы дождём сыпались с потревоженных ветвей, сырость напитывала одежду, и четыре окаянных версты измотали так, что иным даже бывалым хотелось только отдыха. Однако гетман был непреклонен, и его нарочные, с чертыханьем пробиваясь назад по обочинам, подгоняли отстающих.
Уже светало, когда передние хоругви достигли опушки леса. Прямо перед ними за небольшим полем, там и сям перегороженным плетнями, виднелось беспредельное скопище недвижного москальского войска, почти вплотную к нему примыкали возы лагеря наёмников. В предрассветном сумраке смутно выделялись соломенные и тесовые кровли деревенских изб. Тягучие узкие полосы тумана стлались над полем, сбиваясь в облака у опушки и прикрывая гусарские хоругви. Но Жолкевский знал: лишь взойдёт солнце, туман вмиг рассеется.
Мешкать было нельзя, а всё же приходилось. Поджидая отставших, гетман хладнокровно расставлял вдоль леса подоспевшие сотни.
Удалая хоругвь князя Порыцкого оказалась среди первых и уже томилась в ожидании схватки. Поручик Самуил Маскевич из этой хоругви нетерпеливо поглядывал в сторону остановившегося неподалёку гетмана. Тяжёлое лицо воителя застыло в каменной недвижности и не выражало никакого воодушевления. Это был последний миг, когда Жолкевский, не дождавшись к намеченному сроку полного сбора своего войска, мог ещё отказаться от нападения, но он подавил в себе отчаяние.
До восхода солнца оставалось совсем немного, и туман редел на глазах. Промедление чуть не стало роковым: москальский лагерь неожиданно всполошился. Видно было, как суматошно забегали стрельцы, как выметнулись они из-за сторожевых рогаток, пытаясь построиться.
Маскевич с досадой стукнул кулаком по колену, чуть ли не вслух обругав мешкотного гетмана. Ему вдруг стало жутко: несметная тьма москальского войска, разом всколыхнувшись, явила такую силу, что налёт на неё показался безумием. Дрогнул бывалый рубака Маскевич, но тут же позади него истошно взревели и ударили набаты. Прорвавшим заплот широким потоком ринулись из леса передовые хоругви. Лучшее польское рыцарство увлекло их.