Жребий Кузьмы Минина

Шамшурин Валерий Анатольевич

— Вовсе отвыкну от соловецкой селёдушки, — в шутку посетовал кормщик.

— Наготовим для тя, особо бочку засолим, — шуткой же отозвался Антоний и, обернувшись, позвал одного из стоящих вблизи монахов-стражников: — Эй, брате Гервасий!..

Монах приблизился, бессловесно протянул игумену туго набитую кису.

— Возьми еси, — передал её Антоний кормщику. — Трать, елико можешь. На лошадей не скупися и побогаче сряду купи, прибедняться нам не к лицу.

Они так же неторопко воротились к обители, встали у раскрытых ворот. Послеобеденное почивание давно кончилось, и на монастырском дворе было толкотно. Перед серой каменной громадой Преображенского собора молодой стрелецкий десятник учил приёмам огненного боя нескольких работных.

Трое чернецов, напружившись, несли на вытянутых руках из пекарни в трапезную груды свежеиспечённых караваев. Над ними скопом вились нахальные голуби. Низко поклонившись игумену, прошли в ворота престарелые монахи в обшитых спереди и сзади крестами ризах. Игумен, собравшийся было последовать за ними во двор, прощально обернулся к морю, оглядел его до окоёма и, успокоенный, спросил кормщика:

— Вечерню с нами отслужишь?

— Недосуг, отче, прости, — мыслями уже весь в дорожных хлопотах ответил Афанасий. — У меня на карбаске образок Николы морского есть, ему помолюся.

— Ну, твоя воля, — всё ещё медлил Антоний. — Помятуй же крепко, велика на ти кладь, велика, яко и на нас. Ныне Поморье — наш Смоленск. Разумей!

— Разумею, отче...

2

Многие на русской земле уже теряли последнюю надежду на избавление от неисчислимых бед. Не на кого было уповать. Вконец досадивших шляхте своими неуступками великих послов Филарета и Василия Голицына Сигизмунд заключил под стражу и, обобранных той же стражей до нитки, спровадил в Вильну. Ополчение же под Москвой без пользы измотало себя поспешными попытками взять кремлёвские стены. А в городах было такое брожение, такие разнотолки и метания, что не уяснить, кто за кого стоит ныне и чью сторону примет завтра; некоторые, что подальше от рубежей, что поглуше, вроде Перми, и вовсе словно бы отделились от всей земли и, пропуская мимо ушей отчаянные мольбы о помощи, продолжали жить своей привычной замкнутой жизнью. И только Смоленск оставался единой опорой надежды, несокрушимым столпом русской чести и мужества, светочем непокоримого духа.

Но в ту ночь, призрачно-блёклую и немотную, будто околдованную, какая стояла в Беломорье, в ту ночь, когда Афанасий с двумя пособниками-гребцами по убылой воде отплыл от Соловков и, выйдя на голомень, сноровисто поднял широкий прямой парус, чтобы ходко идти под ним к Новохолмогорскому городку [48] на устье Двины, в ту самую ночь Смоленск пал...

Весь день перед тем исступлённо грохотали польские тяжёлые пушки, размётывая насыпи и заграды в старых проломах и пробивая новые бреши. Несмотря на губительную пальбу, не только ратники, но по обыкновению и старики, и жёнки, и дети подвозили в тачках землю, таскали брёвна, сгребали битый кирпич поближе к опасным местам, чтобы, дождавшись затишья, снова наскоро заделать пробоины.

48

Новохолмогорский городок — с 1613 года город Архангельск.

В грязно-сером пороховом дыму, в чёрных завесах ядовитой копоти, среди непроглядной пыли и хаоса падающих осколков снующие люди были похожи на охваченных единым безумием самоистязателей, которые уже ни во что не ценили свою жизнь. Некоторые и впрямь смахивали на вставших из могил мертвецов — прожелтевшие, исхудалые, оборванные.

Они уже двадцать месяцев сносили нечеловеческие лишения: отбивали ворога, тушили пожары, закапывали мёртвых, пили протухлую воду из луж и варили на кострах, забыв вкус соли, пустую похлёбку. Павших на улицах лошадей не хватало сил тотчас убирать, и все привыкли к тошнотному смраду.

Равную долю несли все: и коренные жители, и пришлые семьи служилых людей, отъехавших ещё до начала осады в войско Скопина-Шуйского,

и окрестные сбежавшиеся селяне. Из восьмидесяти тысяч осаждённых осталось только восемь. Но упорство не покидало живых. И когда расчётливо припрятавший запасы хлеба в церковных житницах архиепископ Сергий стал склонять воеводу Шеина к сдаче, тот посоветовал ему обратиться к самим смолянам да простым ратникам. На это у архиепископа не хватило духу — знал: не только не дадут они согласия, но, пожалуй, ещё и могут почесть его за изменника. Довелось слышать, как честили смоляне королевский универсал, как язвили над сулимыми панскими милостями. Нет, упрямцы не отступятся от своего: лучше смерть, нежели позор. И даже теперь, под сокрушительным огнём пушек, наперёд ведая, что приходит пора самого страшного испытания, никто не поколебался.

Ожидавший главного удара с западной стороны, воевода весь день был занят расстановкой немногих оставшихся у него боеспособных ратников и вечером встал на раскате у Коломенской башни, зорко вглядываясь в скопление немецких ландскнехтов за шанцами. Вроде он не ошибался. Немцы обыкновенно стягивались туда, где затевался самый мощный прорыв: тут они в своих тяжёлых доспехах оказывались сильнее поляков и венгерских гусар, которым не было равных в открытой сече среди чистого поля. И не могла смутить Михаила Борисовича особенно ярая пушечная пальба по другую сторону крепости: вестимо, для отводу глаз.

Когда вовсе стемнело, немецкая пехота кинулась на приступ. Вспышки огня из затинных пищалей и ручниц рваными молниями высвечивали скопища круглых шлемов, острия копий и мечей, кресты на громадных щитах, ступени повалившихся на стены осадных лестниц. Падали, затухая, и вновь вздымались факелы. Схватка завязывалась упорная.

Но уже в начале её возле Шеина объявился запыхавшийся гонец.

— Беда, воевода!.. Ляхи в проломе Аврамиевских ворот!.. Не сдержати!..

— Много?

— Ордою прут.

— Эк, — скрипнул зубами Михаил Борисович. — Тонка наша ниточка, не по всей стене. И спереду, и со спины враз навалилися поганцы...

Шеин выслал подкрепление. Но оно мало чем смогло помочь. На одного русского приходился десяток врагов.

А тут новая беда! Подорванная ловко заложенной в водосток петардой, вспучилась и рассыпалась незащищённая стена у Крылошевских ворот напротив Днепра. Одна за другой хлынули в пролом польские роты. Поляки заполонили всё торжище и ринулись по крутой Родницкой улице к центру, на соборный холм. Богородицын собор был для них лакомой приманкой: там хранились сокровища.

Вблизи низкой соборной ограды вскипела рукопашная схватка, сюда уже сбежались и насмерть встали многие защитники. В мутной сумеречи свирепо сшибались железо с железом, грудь с грудью.

Смолянам некуда было отступать. Собор стал единственным укрытием для их семей, тут уже теснились тысячи женщин с детьми, а все прибывали новые и новые, несли сюда и раненых. Смертная бледность покрывала скорбные лики, от духоты и скученности пот катился из-под платков и кокошников, в напряжённых, застылых от ужаса глазах дрожали отражения колеблющихся огоньков свечей. Старались не глядеть друг на друга, молчали. Робкий ребячий плач и слабые стоны раненых не рассеивали этого тяжёлого молчания. И оно страшило больше, чем приглушённо проникающий сквозь толстые соборные стены шум побоища. Но скоро шум усилился и неудержимо стал нарастать уже на паперти, возле самого входа.

Десятка два окровавленных ратников спиною протиснулись в собор, стали спешно затворять двери. Гулкие дробные удары, словно пробудив, всколыхнули всех. Один из ратников, пошатываясь от изнеможения, срывающимся хриплым голосом крикнул:

— Исхода нет? Али полон?..

— Смерть! — отозвались из разных концов.

— Где тут зелейные подвалы? — помедлив, спросил он.

Перед ним молча расступились, открывая узкий проход в глубь собора. Словно на плаху, в отрешённой суровости пошёл он по нему, вынув из чьих-то оцепеневших рук свечу.