Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
Немного обождав, Афанасий перелез через жерди, подошёл к бабе. Она сидела на траве, сокрушённо качая растрёпанной головой.
— Отколь тати? — спросил кормщик.
Баба мутно глянула на него, но понемногу взгляд её прояснился.
Всмотревшись в открытое участливое лицо, крестьянка с горечью ответила:
— Из-под городу. У самых стен войском встали да и шастают и шастают околь, все деревеньки обчистили. Нет от них избавы. Уж на что наша глуха — добралися. А и то: новгородцы-то им препоны не чинят, с ними кумовствуют...
— Далеко
— Почитай, пяти вёрст не будет. Близко. — И баба вновь завела про своё: — Ох горюшко наше, беда наша горючая! Кто нас не теснил, не обирал — свои и чужие!.. Страх ак я бурёнку свою стерегла, в дол подале уводила, а тут промешкала... Застигли вражины врасплох.
— А мужики ваши где?
— На стены их воевода позвал. Да толку-то! Ни воюют, ни замиряются.
— Вон оно что, — задумался Афанасий.
— Сам-то ты чей, милок? — полюбопытствовала наконец баба.
— Издалече. Подряжаться в город иду, — молвил Афанасий и, порывшись за пазухой, вытащил несколько монет, протянул их бабе: — Не погнушайся, прими.
— Что ты! — осердилась крестьянка. — Не по миру с сумой хожу. При голове и руках. Дармового не надоть. Убогим помогай... А я тебя было за свово приняла.
Она вскочила с травы, распрямилась, и её рябоватое тёмное лицо словно бы осиялось.
— Прости Христа ради, — донельзя смутился Афанасий.
К ним подходили вылезшие из погребов и ухоронок жители. Громко завопили дети.
— Нишкните! — сурово прикрикнула баба. — Неча сопли размазывать, сена косити собирайтеся. — И уже приветливо сказала Афанасию: — Зайди в избу, останним молочком угощу. Погреб-то, волчищи, слава богу, не углядели...
Чтобы невзначай не угодить в лапы свеям, Афанасию пришлось сделать большой крюк и переправляться через Волхов. Ночь он переждал в поле. На рассвете, когда затих утренний благовест, он подъехал к Новгороду с торговой стороны. Воротная стража не пропускала его, несмотря ни на какую божбу, и тогда он ей оставил в залог коня.
Пройдя мостом и очутившись в детинце, Афанасий хоть и был удручён, а не мог не заглядеться на Софийский собор. В сиянии густого золота куполов-шлемов, в строгом ладе белых, будто воспаряющих стен была не только незыблемая мощь, как в соловецких храмах, но и такая молодецкая стать, что спирало дыхание. Ну и умельцы есть на Руси!
— Впервой, зрю, в Новгороде? — окликнул Афанасия вышедший из собора черновласый молодой священник с озороватыми, весёлыми глазами.
— Впервой, — нахмурясь от того, что его застали за досужим любованием, с неохотой ответил Афанасий.
— Дивуешься, зрю?
— Баско. Порато баско! — хотел было, но не сумел скрыть восхищения кормщик.
— Не поморец ли еси?
— Помор. С Соловцов.
— От игумена Антония?
— Пошто допытываешь? — насторожился Афанасий. — Сам по себе я.
— Ведаю об Антониевой
Афанасий согнал хмурь с лица, пооттаял. Но всё-таки держался настороже.
— Пойдём-ка потолкуем у мя на дворе под рябинкой, — позвал протопоп.
Протопопова рябинка оказалась большим развесистым деревом, тяжёлые кисти которого ещё не зарумянились. Укромное было местечко, и скамья с резной спинкой была здесь особо заманной. Не успели протопоп с Афанасием сесть на неё, как прислуга вынесла из дому стол, покрыла его свежей скатертью. Гостеприимный Аммос потчевал гостя пирогами да рыбой. Кормщик не ждал такого приёма, оставался скованным, неразговорчивым, хоть и пришёлся ему по душе протопоп.
И лишь наслушавшись пылких откровенных речений о вражьих покусительствах на извечные новгородские вольности, о литовских нападках и злохитростях, о присланном Семибоярщиной и посаженном на кол Жигимонтовом пособнике Иване Салтыкове, сыне проклятого Гермогеном Михаила Глебовича, о коварных умышлениях вставшего под городом Делагарди, Афанасий признал в протопопе единомысленника. Выпив кряду две кружки забористого квасу, он без утайки поведал о поморских тяготах и попросил свести его с Исидором.
— Напоролся теляти на ведмедя, — засмеялся Аммос. — Подгадал же еси! В немилости яз у митрополита. Поперёк ему встал: посадских, мол, на козни подбиваю, сан унижаю, понеже с чернью заедино, да Нилом Сорским его за роскошество корю. Послухов на мя наслал, наушничают...
— То ему за обычай, — с горечью улыбнулся Афанасий, не забыв о своей обиде на Исидора.
— Бранюся с ним. Понуждаю его глядети обойма очама, а он и единым глазом не позрит. Терпим ворога у стен, а он мыслит об уговорном согласии.
— Нешто можно?
— Кто ведает, что у него на уме. Смущает еро и нашего воеводу ляпуновский посланник Василий Бутурлин. Оный с Делагарди полюбовную дружбу водит. В Клушинской сече вместе были, нонь и братаются. А тут ещё объявил Бутурлин, будто от Ляпунова наказ пришёл просити на царство сына свейского короля. Наши стратиги и опешили.
— Ни туды, ни сюды.
— Ничтоже дивно. Им бы благочиние соблюсти. Эх, велемудрые мужи!.. Пойдём уж, положу свою головушку на плаху — сведу тя с митрополитом, авось толк будет...
Митрополит будто и не приметил Аммоса, а кормщика встретил ласково и, не чинясь, даже за плечи приобнял. Любо ему было Соловки вспомнить. «Ой мягко стелет!» — забеспокоился Афанасий, с тревогой вглядываясь в студенистое, с припухлыми тяжёлыми веками лицо Исидора. Пристойно выждав, когда митрополит насытится расспросами, кормщик передал ему настоятельную просьбу Антония о ратной помощи.
Но Исидор ничего не успел сказать в ответ: в покои вбежал встревоженный ляпуновский воевода Бутурлин.