Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
— Ой упьётся же!..
Фотинка оторвался от ведра, смутился ещё больше и в растерянности снова припал к нему. Теперь уже и Огарий не мог удержаться. Хохоча, стал толкать Фотинку, чтобы тот унял себя, но детина только крепче сжал ведро и пил не отрываясь.
— Отступись!
Фотинка пил.
— Отступися, безум!
Фотинка пил.
Стало уже не до смеха.
— Да лопнешь же, пузырь! — наконец в сердцах крикнул Огарий.
Фотинка опустил ведро. Он был багров, как варёный
— Здоров, водохлебище, — снова зашёлся в смехе Огарий, засмеялась и девушка, но уже без прежнего веселья, словно бы жалеючи неловкого детину.
Фотинка ошалело похлопал глазами и тоже принялся хохотать. Голос у него от ключевой студи сел, и хохот походил на похмельное сипение неуёмного бражника, отчего всем стало ещё смешнее.
— Тому ль не пить, кого хмель не берёт! — отсмеявшись, изрёк Огарий. — Не откажи нам и в другой услуге, красава: укажи дорожку к Минину. Знаешь ли такого?
— Дядю Кузьму?
— Вот те, племянничек, и племянница объявилася, — подмигнул Фотинке Огарий. — Его, его самого!
— Да он возле, в межах с нами живёт. Ступайте следом — доведу.
По дороге Фотинка понемногу оправился от смущения и даже решился заговорить с девушкой:
— Далеко воду нести?
— Далече. Зато нет воды слаще.
— Уж куды слаще, чуть цело ведро не выхлебал.
— Я аж перепужалась.
— Неужто?
— Пра. А ну-ка в роднике воды не хватит.
И они враз засмеялись простодушным, доверчивым смехом, который легче всего сближает юные души.
У ограды мининского подворья красавица показала на ворота, а сама свернула в заулок.
— Как хоть зовут-то тебя? — крикнул ей вслед совсем осмелевший Фотинка и замер в ожидании.
— Настёной, — отозвалась она, и вновь рассыпались, замолкая, серебряные звоночки...
Крепкие створчатые ворота были распахнуты настежь. Свежие колеи от тележных колёс тянулись вглубь двора. Верно, хозяин возил что-то. И вправду, Фотинка с Огарием увидели Кузьму Минина в распущенной рубахе и с вилами в руках, сваливающего сено с телеги. Щуплый отрок помогал ему, носил травяные вороха в сенник.
— Ах ты, Ерёмкин сын! — несказанно обрадовался Кузьма, увидев Фотинку. — Жду-пожду тебя... Нефёдка, — окликнул он отрока, — беги в горницу, скажи мамке, чтоб стол накрывала.
Нефед охотно бросил работу и, даже не взглянув на пришлецов, прошествовал к крыльцу.
— Э-эх! — не скрыл досады Кузьма за неприветного сына и кивнул на Огария: — Кто ж с тобой, племянник?
— Братка названый, вместе у князя Пожарского служили.
— Ну коли так, — подивился Кузьма, с сомнением оглядывая малорослого и хилого голована, — добро пожаловать с честью!
— Честному
— Чую, зело смирен ты, молодец, — убедившись, что Огарий не даст себя в обиду, пошутил Кузьма.
— Ой смирен, яко козёл на привязи. Бо испытано: аще обрящеши смирение, одолееши мудрость.
Колючий человечек явно настаивал на уважительном с собой обхождении и заведомо пресекал всякие попытки пренебречь им. Кузьма оценил гордеца и уже одобрительно глянул на Огария, не вступая с ним в досужую перепалку. Да и заботили его свои думы:
— Давно вы оставили князя?
— Дмитрия-то Михайловича? Да-авненько, — протянул Фотинка. — Ещё о ту пору, как привезли его изранена в Троицку обитель на попечение мнихам-травникам. Князь, чуть отудобев, сам отпустил нас: идите, мол, нужды нет, не воевать, мол, уж мне, калеке...
— Гораздо поранен?
— Не мог головы поднять, тряслася у него голова. Черной немочью занедужил. Да вот слыхали намеднись мы: полегчало будто ему.
— Где ж он ныне?
— В именьице своём Мугрееве, рукой подать отсель.
Не дав им договорить, во двор влетела растрёпанная баба, бухнулась на колени перед Кузьмой:
— Милостивец, выручи ради бога!
— Приключилось-то что?
— Коровушка моя...
— Ну, Матрёна, с коровушкой опосля. Недосуг, вишь, мне.
— Побойся Бога — недосуг! Коровушка моя...
— Ладно, — сдался Кузьма, видя, что не отделаться ему от настырной бабы. — Сказывай.
Баба мигом успокоилась, поднялась с колен, поправила сбившийся плат на голове.
— Минич, ты, чай, лучше мово в скотине разумешь. Купила я коровушку, поить принялася. А она, бездонная, пьёт и пьёт, две бадьи уже выхлестала — мало. Не порчена ли? Купила-то не на торгу, у проходящих мужиков. Боле рубля отдала да ещё едова всякого в придачу...
— Вволю пьёт, в охотку?
— В охотку, в охотку.
— Пошто ж ты сполох учиняешь? Радуйся. Корова ежели пьёт в охотку — удоиста. Верная примета.
— Бог тебя не обойдёт милостью, Минич. Перва сметанка твоя!..
— Иди, иди, люди у меня.
Бабу только и видели. Огарий не преминул поддеть Фотинку:
— Коровушка сия не родня ли ти?
— Отвяжися, бес! — отвернулся от него Фотинка и, густо покраснев, спросил Кузьму: — Дядя, Настенка-то, что в межах с тобой, чья она?
— Нова оказия! — удивлённо поднял брови Кузьма. — Наш пострел везде поспел... Сирота, Фотин, Настёна, у бобыля Гаврюхи приемно ютится. Несладка доля-то сиротска. Вы с ней поуветливее, ребятушки.
С крыльца уже подзывала гостей заждавшаяся Татьяна Семёновна: