Жребий No 241
Шрифт:
Наша крейсерская борьба с военной контрабандой, шедшей из Европы в Японию, одна из славных страниц, написанных мужеством и решительностью русских моряков в ходе этой, увы, бесславной войны.
20 июня вспомогательный крейсер "Петербург", а 22 июня вспомогательный крейсер "Смоленск", "загримированные" под угольщиков, спрятав артиллерию в трюмы, под флагом кораблей торгового "Добровольного флота" вышли из Севастополя, прошли Босфор и Дарданеллы и через Суэцкий канал вышли в Красное море. Посланный загодя в Суэц под видом представителя "Добровольного флота" отставной контр-адмирал Пташинский дал сведения о кораблях, везущих военную контрабанду в Японию. Ночью в Красном море на кораблях "Петербург" и "Смоленск"
В результате активных действий крейсеров "Петербург" и "Смоленск" три английских транспорта, "Малака", "Ардова" и "Формоза", уличенные в контрабанде, и немецкий пароход "Скандия" были задержаны и отправлены с призовыми командами в Либаву... Крейсера "Терек", "Рион" и "Днепр", действуя в Желтом море и в районе Гонконга, обнаружив контрабанду на английских и немецких судах, экипажи снимали, корабли топили.
Милые европейские родственники, пользуясь глупостью и алчностью своей российской родни на троне, устроили ей войну на Дальнем Востоке, рассчитывая и на прямой барыш, а тут такие вдруг убытки! Разумеется "вся Европа" переполошилась: "Спасайся, кто может!" Бедные англичане тут же послали в Порт-Саид свою эскадру из двенадцати броненосцев, двух броненосных крейсеров и двух миноносцев. Еще Тит Ливий приметил, что "меж царями товарищество невозможно", родство, да, но не товарищество. Нравы царей, похоже, самая постоянная вещь в этом переменчивом мире.
Вот и получается, то мы Европу спасаем, то Европа нас спасает, то сама от нас спасается, отношения все время панические, а не соседские, не родственные. Конечно, это соблазнительно все бы свои беды и "бессмысленную" кровь списать на чей-нибудь счет, то "турка гадит", то "немец финтит", то "англичанка за нос водит", только пока сами без царя в голове, так оно и будет.
9-го июля государь осмотрел санитарный поезд имени его матушки, императрицы Марии Федоровны. А у нас сохранился "след" от этого поезда! Фотографический снимок, вылинявший в силу высокого содержания серебра в старой фотобумаге, но лица видны, буквы читаются.
Все-таки интересно, разбирая то, что уцелело от прежней жизни, убеждаться в том, что сшита она воедино самым неожиданным образом. Вот и еще одна ниточка, тоньше паутинки, но материальная же, можно потрогать, связывает наш дом с домом Романовых!
Деревянный перрон, на перроне трое военных, над ними, на фронтоне станционного деревянного здания надпись "Ст. БОРЗЯ". Крайний слева на снимке бравый офицер в белом кителе, оставляющий самое хорошее впечатление о русской армии. Под ним чернилами дедовой рукой написано "Рейнвальд". Метрах в двух от него, так же лицом к нам, мой двадцативосьмилетний дед, он в белой тужурке с погонами, на нем офицерская фуражка и черные брюки, а вот руки совсем не по-военному засунуты в карманы тужурки. "Кураев". Слева от деда тоже метрах в двух в высоких сапогах, в гимнастерке, с карабином, опущенным прикладом на перрон, солдатского обличья рослый воин - "Дронов". На обратной стороне карточки запись: "Снимок сделан медицинской сестрой Альбрехтой сан. поезда им. импер. Марии Федор."
Снимок будет препровожден бабушке и в одном из августовских писем откомментирован. Компания оказалась случайной. Дед отправлял в Иркутск больного тифом. Офицер Дронов, один из наиболее симпатичных деду сослуживцев, собрался на охоту. А бравый Рейнвальд "занимался уничтожением водки" в станционном буфете.
Дневник императора. 9-го июля. Пятница.
Аликс, отправились в город на похороны Н. Н. Обручева. Узнав, что шествие не прибыло в Лавру, остались в поезде у нашего павильона. Осмотрел новый санитарный поезд Мама, комендантом которого состоит полк. Ерехович, устраивала его внутри Апрак - очень практично и хорошо.
В 12 1/4 поехал с Мама на отпевание, после чего в Мраморный дворец. Завтракали у тети Ольги. В 2 1/2 отправились с Мишей, Ольгой, Минни и Георгием на "Александрии" в Петергоф. Дуло сильно. После чая принял доклад Коковцева. Вечером зашли - Аликс в кресле - в Коттедж.
В ежедневных записях царя, скорее всего, нет ни понудительного волевого усилия, ни стремления к самодисциплине. Как утренняя и вечерняя молитва для верующего, умывание поутру и вечером для опрятного, мытье рук перед едой для брезгливого - вовсе не обязанность, а потребность, так же и записи в дневнике, и ежедневные прогулки при любой погоде и при любых обстоятельствах, потребность, а не долг и не понуждение.
Вот и после отречения, в начале марта 1917 года, государь прибыл в Царское Село, вернее, был доставлен, поскольку въезд ему в Царское Село до отречения был закрыт, рыдая рассказал жене о конце своего царствования, рассказал о том, что с ним случилось в Могилеве, Пскове и Киеве, пока они не виделись и... пошел гулять, и первый раз за многие годы прогулка не удалась. Вс°, - прежняя жизнь оборвалась даже в простых, казалось бы, подробностях.
"Она подвела меня к окну, - пишет о государыне фрейлина Вырубова, я никогда не забуду того, что увидела, когда мы обе, прижавшись друг к другу, в горе и смущении выглянули в окно. Мы были готовы сгореть от стыда за нашу бедную родину. В саду, около самого дворца, стоял Царь всея Руси и с ним преданный его друг князь Долгорукий. Их окружало 6 солдат, вернее, 6 вооруженных хулиганов, которые все время толкали Государя, то кулаками, то прикладами, как будто бы он был какой-нибудь преступник, покрикивая: ёТуда нельзя ходить, г.полковник, вернитесь, когда вам говорят!"" Государь совершенно спокойно на них посмотрел и вернулся во дворец. Как и полагается фрейлине в таких ситуациях, Вырубова лишилась чувств, но государыня самообладания не потеряла, просто старалась запомнить лица этих солдат.
Думая о странных свойствах все-таки женственной души нашего императора, склонного более к тихому коварству нежели открытой угрозе и прямому поступку, начинает казаться, что этот, в сущности, одинокий человек, самим сознанием своей исключительности обреченный на одиночество, всякий раз, отправляясь на прогулку, надеялся встретить доброго, понимающего, любящего человека, чтобы с радостным облегчением вручить себя его попечению, как отчасти вручал Мама, отчасти Александре Федоровне, отчасти Григорию Ефимовичу... О чем он думал, чего он ждал, вышагивая по часу, по полтора, и в снег, и под дождем, и в пыльную погоду? А может, как раз "приходил в себя", пока однажды не услышал: "Туда нельзя..."
Думал ли дед о своем государе? Молился ли за него? Мысленно прощаясь с бабушкой, не исключая для себя и печального жребия, собирался ли он умереть и за возлюбленного самодержца? Впрочем, он человек прямой, и если в день своих именин, о которых напишет бабушке, не сказал о своем счастье быть тезкой государя, стало быть, скорее всего, об этом и не помнил.
Раскаты дальневосточных громов доносились лишь в телеграммах, но погрохатывать стало и около столицы, хотя до 1905 года было еще полгода. Еще полгода до того дня, после которого даже такой некровожадный человек, как Осип Эмильевич Мандельштам, напишет: "Урок девятого января - цареубийство - настоящий урок трагедии: нельзя жить, если не будет убит царь". Жестко? Еще бы! Вот как поэт объясняет эту неотвратимую жестокость: "Любая детская шапочка, рукавичка или женский платок, жалко брошенный в этот день на петербургском снегу, оставались памяткой, что царь должен умереть, что царь умрет". ...И на снегу умирать тоже не сахар, но пока еще лето.