Жучка и Швейцарский отшельник

Волков Владимир Акимович

Примерно через месяц, когда стало уже совсем тепло и дороги стали в пригодном для езды состоянии, к домику Маревны подъехал легковой автомобиль, из которого вышли три офицера в синей форме. Они не спешили. Осмотрели домик со всех сторон. Далее двое остались на улице, а один подошёл к двери и открыл её. Услышав звук открытия двери, Маревна попыталась пойти навсречу, но офицер оттолкнул её, прошёл в дом, осмотрел всё, затем дал знак тем двум, что были на улице и они прошли в дом. Офицеры расположились на табуретках, Маревну заставили стать у стены. То один, то другой они стали задавать ей вопросы, чем занимаются, о чем говорят жители посёлка. Маревна отвечала, что живет одна, ни с кем не общается. Такой допрос ей был не впервой. После того, как в середине тридцатых годов такие же офицеры увезли её мужа в неизвестном направлении и, с тех пор она не ведала, жив он или нет, подобные встречи её не пугали. Далее офицеры начали спрашивать про Прокопия Семёновича. Она рассказала, когда он к ней пришёл, сколько прожил, показала оставшиеся у неё все его вещи, награды и документы. Они всё внимательно рассмотрели и забрали с собой. После этого поинтересовались, где его похоронили. Прошли в лес, она показала. Перед тем, как идти к могиле,

её заставили взять с собой лопату. Подойдя к могиле, офицеры всё тщательно рассмотрели, посовещавшись между собой, решили не раскапывать. Возвратившись назад, на всякий случай, в домике Маревны провели обыск. И крамолу нашли – маленький томик Библии, что оставил Иван для Прокопия Семёновича. Стали допрашивать бабку, откуда у нее эта религиозная литература, читала ли она то, что там написано. Маревна ответила, что неграмотная, хотя на самом деле нормально умела читать и писать. На вопрос, откуда у неё Библия, ответила, что принес её какой-то человек, который был здесь с полгода назад. Больше она о нём ничего не знает. Стали допрашивать, как он выглядел. Маревна сказала, что невысокого роста, сутулый, а в чём одет – н е помнит. Один из офицеров, обращаясь к другому, заметил: «Похоже на Ремизова. Надо доложить, пусть с ним разберутся».

Маревне дали команду растопить печь. Двое из офицеров пошли по соседним домам, один остался с ней в избушке. Когда пламя в печи разгорелось, он швырнул Библию в огонь, убедившись, что бумага сгорела, велел бабке принести картошки и сварить. Через какое-то время вернулись остальные два офицера с зарубленной курицей и бутылкой самогона. Бабке дали команду ощипать, распотрошить и сварить курицу. Она всё сделала. Как всё сварилось, они приступили к трапезе. Хозяйке приказали выйти, чтобы не слушала их разговоры. Маревна вышла во двор, но через открытое окно до неё доносились их голоса, сперва тихие, затем, видимо после начала действия спиртного, эти голоса приобрели ощутимую громкость. Сперва они обсуждали, как доложить начальству, затем говорили о несправедливости по отношению к ним, когда кому-то дают звезды на погоны, а их обходят. Между двумя из них возник конфликт, стали угрожать друг другу, но третий, видимо старший по положению, заставил их замолчать. Конечно, их диалоги сопровождались трудно переводимыми на нормальный язык лексическими матерными оборотами. По окончании трапезы эти офицеры вышли из домика, зашли в огород, справили естественную нужду, прошли к автомобилю, кое-как забрались в него и уехали. Больше всего Маревна радовалась тому, что при обыске эти офицеры так и не нашли бережно хранимую ею икону. Умела все-таки бабка прятать то, что надо. С тех пор её никакие такие органы не беспокоили. Сталинские методы обращения с людьми стали уходить в прошлое, хотя до той формулы жизни, которую мы сейчас называем свободой, было ещё достаточно далеко.

Эту историю я услышал от взрослых, когда мне было около десяти лет. Тогда была середина пятидесятых годов прошлого двадцатого века, период, который люди позднее назвали хрущёвской оттепелью. К тому времени жизнь в лесничестве заметно усовершенствовалась. Было построено несколько новых домиков, вместо ручной пилорамы была установлена и начала работать пилорама с электроприводом. Для питания электродвигателя пилорамы был установлен дизель-электрический генератор, который в дневное время работал на привод пилорамы, а вечером снабжал энергией тогда еще только формируемую электросеть поселка. О подключении к стационарной электросети ещё речи не было. Потребность в лесоматериалах тогда была достаточно высокой – на современном языке это можно было назвать строительным бумом. Каждый рабочий день со стороны станций «Тресвятская» и «Сороковая» в контору лесничества приходило много людей выписывать наряды на заготовку леса. Вся площадь леса была окружена глубокой канавой, которую любому транспорту преодолеть было невозможно. Несмотря на это было много разговоров о случаях воровства леса, самовольных порубках, о том, что лесничий привлекал к ответственности лесников за то, что они иногда потворствовали кражам леса.

Каждое утро тогда в лес приходило много людей, желающих подработать на лесопосадках или на заготовках. Люди приходили из окрестных сел – О рлова, Никонова, Углянца, Полесного, именовавшегося тогда Кагановкой. Сейчас можно только удивляться работоспособности тех людей. Каждый день спозаранку они проходили от своих домов до места работы в один конец более десяти километров, работали до начала вечерних сумерек, после чего шли обратно. Иногда они прихватывали с собой кое-что из даров леса – г рибы, ягоды, или вязанки из сухих сучьев – в сёлах, где не было леса, топить печи было нечем. И так каждый день. Из разговоров взрослых до меня доносилось, что в колхозах нагрузка на людей была ещё больше. Официально вынос из леса даже сухих сучьев считался воровством. Лесничий и лесники, чтобы привлечь к работе больше людей, не обращали на это внимания, но главную роль в пресечении такого процесса выполнял участковый милиционер по фамилии Мандрыкин. Его штаб-квартира, на современном языке офис, располагалась где-то на Тресвятской, но в лесничестве он появлялся довольно часто.

Щуплого телосложения, маленького роста с признаками горбатости, с выделяющейся на фоне такой фигуры пистолетной кобурой на боку, всегда пьяный, взглядом хищного зверя он вызывал пугающую реакцию у детей, которые при его приближении разбегались, а взрослые старались отойти от него подальше. Как можно было догадываться, основной целью появления такого стража порядка была не столько охрана социалистической собственности, сколько желание найти самогонщиков и принять соответствующую дозу. Никто не видел, чтобы он уносил бутылки с собой. Он любил зайти в какой-нибудь дом, принять дозу, закусить и выполнять дальше свои государственные дела. Особенно доставалось от него женщинам из окрестных сел, которые пытались вынести из леса вязанки хвороста. Он отбирал хворост, разорял вязанки, приводил их в непотребный вид и прогонял женщин. Очень сожалел, что при существующей власти никого не может подвести под расстрел, как было в прошлом. Как только он уходил, женщины возвращались, кое-как собирали хворост и, уже в сумерках, уходили с тем, что могли унести. Через год, или меньше, этот реликтовый страж порядка куда-то исчез. Видимо, алгоритм охранного пса,

рычащего на любого увиденного человека, недовольство ограниченностью своих действий при новом хозяине, звериный душевный настрой, и режим постоянного пьянства, выполнили свою роль в ускорении отхода его в мир иной на соответствующее место. Того, кто пришёл вместо него, никто не видел. Может быть, это место упразднили, поскольку нужды в нем особо не было.

Большим подспорьем для заработка в те годы была заготовка корня бересклета, который принимали на заводе синтетического каучука, где он использовался в качестве сырья для получения какого-то пластичного материала. За какие-то полтора-два года в лесу были полностью уничтожены все кусты бересклета, что конечно, отразилось на состоянии других лесных культур.

Несмотря на все такие негативные процессы, лес в те годы был объектом научных изысканий. Частыми гостями в лесничестве были сотрудники Воронежского, сперва лесохозяйственного, далее лесотехнического института. Каждое лето в лесничестве в течение полутора – двух месяцев проходили производственную практику студенты лесохозяйственного факультета. Студенты жили в специально построенном для них бараке. Об уровне цивилизации их пребывания в лесничестве можно было судить хотя бы тем, что в одной из комнат конторы, отведенной для работы студентов, стоял биллиардный стол с точно выверенной горизонтальной плоскостью и комплектом шаров. Студенты приглашали местную детвору, в том числе и меня, поиграть в полноценный биллиард. Это нами рассматривалось как вершина проявляемого к нам уважения, хотя, особых успехов в таком деле, никто из нас не достиг.

Бабушка Маревна умерла в конце пятидесятых годов, так и не дождавшись своего мужа, пропавшего в системе сталинских спецслужб. Соседи похоронили её в пятьдесят четвертом квартале, где уже были захоронения умерших ранее жителей поселка.

В 1960 году в поселок наконец-то провели высоковольтную линию электропередачи напряжением шесть киловольт, поставили трансформаторную подстанцию, снижающую напряжение до 380/220 вольт, подвели электроэнергию к пилораме и к каждому дому. Жизнь вроде бы улучшилась, но руководство лесничества почувствовало кадровый голод – наступила пора нехватки работников. Старшее поколение стало переходить в состояние неработоспособных пенсионеров, либо уходить в мир иной. Молодое работоспособное поколение начало рассматривать более привлекательные варианты работы на предприятиях Воронежа, благо электрификация железной дороги позволила сократить время в пути от Тресвятской до города до получаса. До Тресвятской был путь в четыре километра, но это всё равно казалось более лёгким, чем работа в лесу. Несмотря на блага электрификации, работать на пилораме стало некому. Люди из посёлка стали уезжать, дома стали пустеть. Контора Углянского лесничества была перебазирована на Тресвятскую. Не знаю, существует ли оно сейчас, это Углянское лесничество. В те годы на значительной площади леса, где росли деревья ценных пород, были проведены сплошные рубки. Лесовосстановление не проводилось, местность начала заполняться низкопробным осиновым естественным самосевом и захламляться.

С 1952 года или с семилетнего возраста мои родители перевезли меня в Воронеж, где я учился в школе и в лесничестве бывал, преимущественно в летний период, во время каникул, либо в редкие выходные. Приезжая туда всегда приходилось слышать о радостях, горестях и трудностях бытия местного населения.

В 1962 году мой дедушка продал дом, построенный когда-то моим прадедом, и они вместе с бабушкой уехали в Воронеж. Связь моей семьи с бывшим местом жительства прекратилась. Через два года, когда я в студенческие годы на заработанные во время производственной практики деньги, купил мотороллер, заехал в бывшие родные места. Проехал по посёлку, но из своих сверстников почти никого не нашёл. Грибов в то время в лесу было мало, да и мотороллер оказался не таким хорошим транспортом для лесных дорог, так что в глубине леса не побывал. Заметил только, что домик Маревны был заколочен и забор вокруг него начал разрушаться.

И вот, спустя сорок восемь лет от того времени я решил проехать по когда-то бывшим родным местам. Почему не бывал там раньше? Может быть, сказывался дефицит времени – п рошедшие годы ни для кого не характеризовались лёгкостью жизни. А может из-за того, что имеющийся у меня тогда низкоседящий автомобиль с приводом на одну ось не мог служить хорошим средством передвижения по дорогам тех мест, характеризуемыми труднопроходимыми участками рыхлого песка или непролазных луж. После того, как у меня появился полноприводный автомобиль с достаточно высоким дорожным просветом, такая задача оказалась легко решаемой.

Подъехать к поселку я решил со стороны Сомова. Теперь там есть асфальтированная дорога, ведущая к Маклоку. Эта дорога пересекает участок леса, когда-то бывший в собственности воронежского землевладельца Харина. Кто был этот землевладелец и как его звали, не знаю, из воспоминаний детства помню, что те места, находящиеся сравнительно далеко от Углянского лесничества, характеризовались наличием деревьев ценных пород и обилием грибов. Там были окультуренные заросли ирги, ягоды которой люди использовали как лекарственное средство. Тогда мне в компании сверстников приходилось совершать утомительные велосипедные поездки до так называемой «Харинской канавы», наградой за что было возвращение с обильными порциями даров леса в виде грибов или ягод, половина которых съедалась на обратной дороге. Но что-то в обязательном порядке довозилось до дома. Современный взгляд на эти места выявил изменения далеко не в лучшую сторону. Тогда мне запомнились величественные сосны разных пород с несколько иной кроной и хвоей на ветках в сравнении с тем, что можно видеть в ещё сохранившихся пригородных лесонасаждениях. Сама канава, вырытая когда-то примитивным ручным трудом, бывшая непреодолимым препятствием для гужевого транспорта, находилась в полузаросшем кустарником, слабо заметном состоянии. Не было знаменитых реликтовых сосен. Были какие-то не особенно примечательные, в большинстве своём хилые хвойные деревья. Когда-то казавшееся огромным Харинское озеро полностью высохло, на обнажившемся дне рос хвощ и появляющиеся самосевные произрастания березы. Высоты более метра они не достигали, видимо, погибали от подхода их корней к грунтовой воде. В лесу было много упавших никому не нужных деревьев, никто не подбирал ещё пригодную к чему-нибудь лесопродукцию, не то, что когда-то дефицитный сухой хворост, за сбор которого люди ощутимо рисковали.