Жук (Том II)
Шрифт:
— Питер, поспеши за доктором Коутсом. — Питер передал распоряжение лакею, и тот со всех ног бросился исполнять его. — Офицер, я хочу, чтобы этого человека перенесли в дом моего отца… Не может ли кто-нибудь здесь помочь мне?
Желающих нашлось предостаточно. В холле я обратилась к Питеру:
— Папа уже спустился?
— Мистер Линдон просил передать, что вам лучше садиться за стол без него. Он приказал принести поднос с завтраком к нему наверх.
— Хорошо. — Я кивком указала на несчастного, которого в ту минуту вносили в дом. — Ничего не говорите ему об этом человеке, если он не спросит о нем сам. Ясно?
Питер
Врач пришел едва ли не сразу: незнакомца только успели уложить.
— Его бы помыть, — заметил доктор, стоило ему бросить взгляд на больного.
Это, конечно, было справедливо: никогда в жизни я не видела человека, столь остро нуждавшегося в воде и мыле. Затем Коутс приступил к обычному медицинскому осмотру; я не отходила от него ни на шаг. Насколько я поняла, пациент не подавал признаков жизни.
— Он умер?
— Скоро умрет, если его не покормят. Парень наголодался.
Врач спросил полицейского, известно ли что-либо об этом человеке.
Благоразумный констебль сумел уклониться от внятного ответа. Новость о том, что на улице лежит мертвец, с криком принес какой-то мальчишка. Полицейский последовал за ним и обнаружил незнакомца. Больше он ничего добавить не мог.
— Что с ним? — спросила я врача, когда констебль ушел.
— Понятия не имею… Может, каталепсия, а может, нет… Задайте этот вопрос позже, когда я сам разберусь.
Доктор Коутс всегда был немного резок — особенно, полагаю, когда говорил со мной. Помню, как-то он пообещал надрать мне уши. Когда я была маленькой, я считала это нормальным.
Поняв, что молчаливый гость ничего мне не расскажет и своих загадочных намеков на Пола не прояснит, я поднялась на второй этаж. Папа сразу сообщил мне, что страдает от сильнейшего приступа подагры. Однако он успел — с немалым удовольствием — поглотить изрядный завтрак, тогда как я все еще ходила натощак и посему выразила надежду, что болезнь не так серьезна, как ему кажется.
Я промолчала о том, кого нашла на улице, — иначе подагра папа не преминула бы усугубиться. Когда он в таком настроении, ее усиливает любой пустяк.
Глава 26. Отцовское «нет»
Пол потряс Палату общин одной из величайших своих речей, а я поссорилась с папа. К тому же едва не поругалась с Сиднеем.
Но последнее — пустяки. Он все еще не перестал думать, что влюблен в меня, — будто бы со вчерашнего вечера, когда он, по его выражению, «предложил мне руку и сердце», у него не было времени разлюбить и опять полюбить полдюжины раз; в силу этого заблуждения, он, кажется, считает себя вправе дуться и негодовать. Но я внимания не обращаю: когда Сидней разобижен, он не менее мил, чем обычно; мне, однако, не по нраву, что он начинает метать ядовитые дротики в Пола. Если он воображает, что его слова или намеки хотя бы на гран ухудшат мое отношение к Полу Лессинхэму, он еще глупее, чем я предполагала. Кстати, сегодня вечером Перси Вудвилль предложил мне стать его женой — и это тоже мелочь; он уже три года пытается просить моей руки — что, в данных обстоятельствах, немного меня раздражает, но он все равно не станет плеваться ядом просто потому, что я предпочла другого, — а ведь Вудвилль, кажется, в самом деле меня любит.
Вот с папа все серьезно. Мы впервые
Однако сегодня вечером все усложнилось.
Я, конечно, отправилась слушать речь Пола — и это было далеко не впервые. После заседания Пол пришел за мной и вывел из ложи. Он был вынужден на минутку отойти, чтобы дать кому-то поручение, а в вестибюле как раз оказался Сидней — весь такой ухмыляющийся! Я могла бы его уязвить. Но только я собралась вставить в разговор очередную шпильку, вернулся Пол — и, кто бы сомневался, Сидней ему нагрубил. Не знаю, что чувствовал мистер Атертон, но мне было очень за него стыдно. И будто после того, как Пол вновь прославил нашу отчизну, оскорблений этого хлыща оказалось мало — явился папа. Он всеми силами пытался увести меня от Пола. Интересно, как бы ему это удалось. Разумеется, я пошла с Полом к карете, оставив папа решать самому, поедет он со мной или нет. Он не двинулся с места и все-таки ухитрился добраться до дома всего на три минуты позже меня.
Затем грянул бой.
Невозможно рассказать, каков мой папа в гневе. Наверняка кому-то удается в приступе ярости сохранять лицо, но папа точно не из этих людей. Он неустанно твердит о величии и аристократичности Линдонов, однако сложно представить кого-то менее благородного, чем глава нашего семейства в минуты горячности. Не буду пытаться передать, как он выражался, но все его замечания по большей части были оскорблениями в адрес Пола, прославлением Линдонов и приказаниями мне.
— Я запрещаю… запрещаю тебе… — Когда папа старается выглядеть убедительным, он повторяет собственные слова три, а то и четыре раза подряд; затрудняюсь сказать, вправду ли он верит, что повторение — мать уверения; если так, он заблуждается. — Я запрещаю тебе когда-либо говорить с этим… этим… этим…
Тут посыпались ругательства.
Я молчала.
Настал мой черед сохранять спокойствие. Мне хочется верить, что, возможно, за исключением некоторой бледности и безмерной жалости к невыдержанности отца, я оставалась такой же, как всегда.
— Слышишь меня?.. слышишь, что я тебе говорю?.. слышишь меня, девчонка?
— Да, папа, я слышу вас.
— Тогда… тогда… тогда пообещай мне!.. пообещай, что сделаешь все, как я приказываю!.. и помни, голубушка, не пообещаешь — из комнаты не выйдешь!
— Милый мой папа, вы хотите, чтобы я провела остаток своих дней в гостиной?
— Не упрямься!.. не… не… не смей так со мной разговаривать! Я… я… я этого не потерплю!
— Вот что я вам, папа, скажу: если не перестанете волноваться, опять сляжете с подагрой.
— К дьяволу подагру!
Это было самым здравым его высказыванием; если такую дрянь, как этот недуг, можно послать ко всем чертям одним только громким его поношением, пусть так и будет. Папа вновь понесло:
— Этот тип чудовищен, отвратителен… — и все в том же духе. — Нет более коварного побродяжки… — и так далее.